Профессор Ежи Добранецкий медленно положил телефонную трубку и, не глядя на жену, внешне безразличным тоном сказал:

— В субботу у нас общее собрание Совета докторов.

Пани Нина, не отводя от него пристального взгляда, спросила:

— И что еще нужно было Бернацкому? Это же он звонил?

— А… мелочь. Некоторые организационные вопросы, — отмахнулся Добранецкий.

— Она слишком хорошо знала мужа, чтобы под маской безразличия не разглядеть тревогу, чувствовала, что на него снова свалилась какая-то неприятность, что он снова потерпел поражение, мучительное поражение, что ему опять не повезло и что все это он хочет скрыть от нее. Ах, этот слабый человек, не умеющий бороться! Позицию за позицией он сдает другим, и его все больше отталкивают в тень, в ряды серых, второразрядных докторов. В эту минуту она почти ненавидела его.

— Что нужно было Бернацкому? — спросила она подчеркнуто холодно.

Он встал и, шагая по комнате, снисходительно заговорил:

— Разумеется, они правы… Вильчур заслужил… А мне на отдых. Столько лет был председателем Совета… Но мы же не можем забыть, что Вильчуру причитается какая-то моральная компенсация за все его несчастья…

Пани Нина рассмеялась. В ее больших зеленых глазах сверкнула ирония. В искривленной линии губ, этих прекрасных губ, которые манили его даже на работе, выразилось почти отвращение.

— Компенсация?.. Но он уже давно получил ее с избытком! Ты, наверное, ослеп! Отнимает у тебя одну должность за другой. Лишил тебя руководства клиникой, студентов, пациентов, доходов… Компенсация!

Добранецкий нахмурил брови и тоном, не терпящим возражения, произнес:

— Все это он заслужил. Вильчур — известный ученый, гениальный хирург.

— А кто же ты? Шесть лет назад, когда я выходила за тебя замуж, мне казалось, что ты сам считаешь себя лучшим хирургом и славой в науке.

Добранецкий сменил тон. Опершись о край стола, он наклонился над женой и ласково заговорил:

— Дорогая Нина, ты должна все-таки понять, что существуют определенные градации, определенная иерархия, разные способности и значимость людей… Как же ты можешь упрекать меня в том, что я достаточно самокритичен, что бы признать, что уступаю Вильчуру по многим позициям?.. Хотя…

— Хотя, — поймала она его на слове, — не о чем говорить. Ты хорошо знаешь мое мнение по этому вопросу. Если у тебя не хватает достоинства и воли для победы, то у меня этого достаточно. Меня не устраивает роль жены какого-то нуля. И предупреждаю тебя, если дойдет до того, что, в конце концов, ты будешь вынужден переехать в какое-нибудь Пикутково, я с тобой не поеду.

— Нина, не преувеличивай.

— О, именно этим все и кончится. Ты думаешь, я не знаю. Уже сейчас Вильчур покровительствует доценту Бернацкому. Они столкнут тебя! Мне не за что выкупить шубу у скорняка! Тебя, конечно, это не волнует, но я этого не потерплю! Я создана не для того, чтобы быть женой какого-то нищего. И предупреждаю тебя…

Она не закончила, но в ее голосе отчетливо прозвучала угроза.

Профессор Добранецкий тихо сказал:

— Не любишь ты меня, Нина, и никогда не любила…

Она покачала головой.

— Ошибаешься. Но любить я могу только настоящего мужчину. Настоящего, это значит такого, который умеет бороться и побеждать, который готов пожертвовать всем для своей любимой женщины.

— Нина, — произнес он с укором в голосе. — Разве я не делаю все, что только в моих возможностях?

— Ты ничего не делаешь. Мы становимся все беднее, с нами все меньше считаются, нас отодвигают в тень. А я не создана жить в тени, и помни, что я тебя об этом предупреждала!

Она встала и направилась к двери. Он окликнул ее:

— Нина!

Она повернулась. В ее глазах, еще минуту назад полыхавших гневом, он увидел ужасающий холод.

— Что еще ты хочешь мне сказать? — спросила она.

— Чего ты хочешь от меня?.. Как я должен поступить?..

— Как?.. — она сделала три шага ему навстречу и отчетливо произнесла: — Уничтожь его! Убери с дороги! Стань таким же беспощадным, как он, и тогда сможешь сохранить свое положение!

Она задержалась на минуту и добавила:

— И меня… Если для тебя это имеет какое-нибудь значение.

Оставшись один в комнате, он тяжело опустился в кресло и задумался. Нина никогда не бросала слов на ветер. А он понимал, что любит ее, что без нее жизнь утратила бы всю прелесть и потеряла бы всякий смысл для него. Когда шесть лет назад он просил ее руки, то имел основания считать, что не просит одолжения. Правда, он был значительно старше ее, но вполне преуспевающим, популярным, да и слава не обходила его. Здоровье его тоже не подводило.

Последние три года оказались для него роковыми. Служебные и материальные неудачи подорвали нервную систему. Он, действительно, скрывал от Нины повторяющиеся приступы желудочной боли, но не в состоянии был скрыть их результаты. Он все больше полнел, плохо спал, на отекшем лице появились зеленые мешки под глазами.

Нина даже не догадывалась, как тяжело он переживает свое поражение. Упрекала его в отсутствии самолюбия, его, кто всю жизнь только и руководствовался амбицией, кого амбиция вынесла наверх!!

Падение началось в один из дней, когда нашли, когда он сам нашел пропавшего профессора Рафала Вильчура. Как хорошо он помнил этот день! Темный зал суда и на скамье подсудимых бородатый мужик в потрепанной сермяге, знахарь, сельский знахарь с приграничных районов, осужденный за врачебную практику, за операции, проведенные с помощью примитивных, заржавевших слесарных инструментов, за операции, которые спасли жизнь многим беднякам из забытой людьми деревни…

Знахарь…

Профессор Ежи Добранецкий единственный узнал в нем своего давнего шефа и учителя, профессора Рафала Вильчура, с исчезновением которого на протяжении нескольких лет постепенно, но уверенно добивался его положения в науке, в практике и в жизни.

Имел ли он тогда право утаить свое открытие? Имел ли право тем самым обречь Вильчура на жалкое существование в нищете, в неведении, кто он, каковы его фамилия, титулы, происхождение?.. Сейчас профессор Добранецкий не хотел задумываться над этим. Он знал одно: тот памятный день три года назад стал проклятием в его жизни.

Рафал Вильчур легко справился с многолетней амнезией. Память вернулась к нему так же быстро, как когда-то была утрачена, а вместе с памятью все, что было его жизнью до случившейся трагедии. Он вернулся на свою кафедру, а Добранецкий взамен получил второстепенную. Вильчур принял руководство клиникой и хирургической клиникой университета. Более того, его возвращение получило огромный резонанс, который принес ему еще большую славу, авторитет и деньги.

Вот и сегодня снова настаивали, чтобы Добранецкий добровольно отказался от места председателя Совета докторов и предложил кандидатуру Вильчура, который может рассчитывать на единогласное избрание. Да, они все считают это само собой разумеющимся. Они — это коллеги, это пациенты, это слушатели медицинского отделения. Для них всех очевидно, что первенство принадлежит Вильчуру. Хотя и он сам, Ежи Добранецкий, минуту назад сказал жене, что тоже согласен с таким мнением, но это было неправдой.

Все в нем протестовало против действительности, против необходимости постоянного отказа от занятых позиций. Чем сильнее сгибали его неудачи, тем сильнее рос его гнев, отчаяние, ненависть. Он боялся говорить с Ниной об этом.

Боялся, чтобы ее пылкая и необузданная натура не зажгла в нем искру, от которой могут взорваться собравшиеся в нем пласты бунта.

А собиралось их все больше и больше. Сегодня Нина в первый раз открыто и безжалостно сказала, что ей не за что выкупить шубу. Правда, у нее их было много и без новой она с успехом могла бы обойтись, и все же ее слова он воспринял как пощечину. Он гордился тем, что никогда и ни в чем не отказывал ей, что засыпал ее дорогими подарками, что для нее купил этот особняк на Фраскатти, для нее содержал многочисленных слуг, шикарные автомобили, устраивал шумные приемы. Может быть, не только для нее, возможно, и для себя, но вершину блаженства он чувствовал тогда, когда видел в ее глазах такой знакомый горделивый блеск, чувство гордости от осознания первенства, которое обеспечивало ей в обществе положение и слава мужа.