— Несомненно, — согласился председатель.

— Это правда, — продолжал Вильчур, — в последнее время репутация клиники стала портиться. Разберемся объективно почему. Здесь нет никаких других причин, кроме той, что люди, которые решили меня убрать, стараются испортить ее. Это просто агитация. Я не буду называть фамилий, не буду перечислять факты. Однако уверяю вас, что знаю, кто и каким образом вредит клинике. До настоящего времени я не сделал из этого никаких выводов. Я верил в людей, надеялся, что опомнятся, остановятся, что проснется у них совесть. Я верил и в то, что общество заметит, какими толстыми нитками шита эта грязная работа. Но я ошибся. Наконец, претензия последняя. Говорят, что я стар и измучен, что беспорядок в клинике — это результат истощения моей энергии и руководящих способностей. Пан председатель, я согласен, что моя энергия в последнее время подорвана, состояние нервной системы оставляет желать лучшего, мое здоровье надломлено. Это все правда. Но такое мое состояние имеет причину. Единственной причиной его является эта омерзительная кампания лжи и сплетен, которую проводят мои враги. Я понимаю, что вас, как представителя общества, которому принадлежит клиника, может мало интересовать, почему снизился авторитет руководителя клиники. Для вас важен результат, объективный факт: снизился. Поэтому я не могу воспользоваться любезно предоставленным мне правом принять решение. И прошу вас, не обременяйте меня решением этого вопроса.

— Однако если вы позволите, пан профессор, я буду настаивать на своем. Повторяю, я совершенно убежден в вашей объективности и знаю, что ваше решение будет единственно правильным.

Вильчур задумался и спустя несколько минут ответил:

— Хорошо, пан председатель. Но я прошу вас дать мне несколько дней. Я подумаю, а поскольку претензии ко мне изложены в письменной форме, мне бы хотелось ответить на них так же. Поверьте мне, что в данную минуту у меня еще нет никакого решения. Я должен обдумать все это, основательно исследовать ситуацию, должен проверить, буду ли я располагать достаточным аппаратом для ведения клиники после освобождения недовольных. Вы не упомянули, пан председатель, сколько из моих сотрудников подписало эту докладную; Но относительно хорошо зная всех своих подчиненных, я могу вас заверить, что среди них окажется наверняка больше таких, кто станет на мою защиту, чем тех, кто выступил против меня. Председатель встал.

— Я тоже в этом убежден. Я оставляю вам эту копию и буду ждать ваш ответ. Еще раз заверяю вас, пан профессор, в моем искреннем уважении и дружеском отношении к вам.

После ухода Тухвица Вильчур долго размышлял. Красная лампочка над дверью его кабинета не гасла, и каждую минуту посетители, хотевшие с ним встретиться, напрасно заглядывали в приемную.

На двух листах бумаги Вильчур выписывал фамилии врачей, которые выскажутся за ту или другую сторону. Первую страницу открывал профессор Добранецкий, вторую — доктор Кольский. Этот предполагаемый список показал, что Вильчур мог рассчитывать на лояльность большинства персонала. Он решил сейчас же приступить к делу и поочередно с каждым провести беседу. Первого он вызвал доктора Кольского.

Вильчур молча приветствовал его, предложил сесть и, подавая докладную, сказал:

— Несколько коллег выразили в такой форме свое желание, чтобы я отказался от руководства клиникой. Возможно, вы будете любезны прочитать это.

Кольский слегка покраснел и погрузился в чтение. Прочитав, он поднял глаза на профессора.

— У меня к вам просьба, — обратился к нему Вильчур. — Речь идет о вашей искренности, об абсолютной искренности: выскажите свое мнение об этом трактате.

— Это… это, — заикаясь спросил Кольский, — это так необходимо, пан профессор?

Вильчур кивнул головой.

— Для меня да, и еще раз прошу вас сделать это совершенно искренне.

Кольский, по-видимому, смутился и начал неуверенно:

— Ну… разумеется… уже сам факт появления такой докладной, по моему мнению, можно считать чем-то вроде непристойности… Я допускаю, что даже Совет докторов мог сделать из этого свои выводы, ну, скажем, дисциплинарно. Это не по-товарищески. Во всяком случае, я считаю, что они должны были предупредить о своем шаге пана профессора. Если не сделали этого, ничто их не оправдывает. Выносить наружу внутренние дела клиники… это, действительно, непорядочно.

Он перевел дыхание и умолк.

— А что вы думаете о содержании докладной? — спросил Вильчур.

— С содержанием тоже нельзя согласиться, — постепенно овладевая собой, сказал Кольский. — Здесь слишком сгущены краски…

— Сгущены, — вполголоса повторил Вильчур.

— Да, пан профессор, сгущены. Некоторые претензии вообще безосновательны. В них можно даже увидеть злую волю авторов. Например, эти рецидивы амнезии или ваша склонность применять лекарственные средства, не используемые сейчас вообще. Это совершенно несерьезные претензии.

Вильчур, который надеялся, что этот документ вызовет у его ассистента бурю возмущения и негодования, изумленно слушал его спокойные, деловые и, казалось, хладнокровные рассуждения.

— Кроме того, докладная составлена, — продолжал Кольский, — с откровенной недоброжелательностью по отношению к вам. Если бы я был адресатом, уже это вызвало бы у меня недоверие к авторам, натолкнуло бы на мысль о том, что для личной выгоды, а не для блага клиники воспользовались они существенными сторонами ситуации.

Профессор Вильчур приподнял брови и, глядя на Кольского, спросил:

— А что это за существенные стороны ситуации?

Кольский с минуту помедлил.

— Поскольку пан профессор настаивал на том, чтобы я искренне высказал свое мнение…

— Только об этом я и прошу, — подчеркнул Вильчур.

— В таком случае я буду откровенен. Вы знаете, пан профессор, с каким уважением, благодарностью и преклонением я отношусь к вам. Однако, будучи объективным, должен сказать, что коллегам нельзя отказать в правоте, когда они утверждают, что вы устали и что результаты этой усталости весьма неблагоприятно отражаются на работе клиники. В последнее время вы практически не обращаете внимания на то, что здесь происходит. А здесь сложилась очень неблагоприятная ситуация. Персонал возбужден, не прекращаются интриги, сплетни, сведения счетов. Словом, развал. Для руководства таким большим учреждением, вы согласитесь со мной, нужна сильная, уверенная рука, крепкие нервы, ну и почти постоянное присутствие на работе. Я понимаю, что, говоря это, доставляю вам огорчение, но, поскольку вы спросили меня, предпочитаю говорить открыто.

Он закончил, и в комнате воцарилось тягостное молчание. Наконец, профессор встал. Ему хотелось улыбнуться, подавая Кольскому руку. Однако он не смог справиться со своими чувствами.

— Спасибо, коллега, — лаконично сказал он.

Не произнеся ни слова, Кольский вышел из кабинета. Когда за ним захлопнулась дверь, Вильчур тяжело опустился в кресло.

Вот так внезапно со стороны, откуда он меньше всего ожидал, был получен удар. И удар этот был особенно болезненным, потому что его нанесла рука, от которой он ждал самой большой помощи.

Неужели на самом деле он утратил самокритичность?.. Неужели не сумел почувствовать упадок духовных и физических сил, который видят в нем уже не только враги, но и друзья? Неужели действительно стал бездарным человеком, дряхлой развалиной, помехой для других?.. Он, кто чувствует в себе столько силы, веры в себя, жажды работать!..

Он грустно посмотрел на стол, где лежали два листа бумаги. Затем медленно взял их, измял и выбросил в корзину. Зачем обращаться к другим? Все они, если отважатся только на такую откровенность, как Кольский, повторят то же самое. Вызывать их для того, чтобы опять почувствовать унижение, чтобы услышать те страшные, сокрушающие слова — он верил, несправедливые, но сказанные с убеждением в их правоте…

Борьба была проиграна. Он понял это и сумел поступить так, как подсказывала ему совесть.

Спокойно достал лист бумаги из стола и написал: