— Меня это не интересует.

По существу, это должно было ее интересовать. В Варшаве было много врачей, и найти место не представлялось возможным. Она обошла уже десятки учреждений — и все безрезультатно. Записывали ее адрес, телефон и обещали сообщить, как только появится вакансия.

Наступил март, а с ним в тот год ранняя весна. На улицах появлялось все больше нарядных женщин и мужчин в костюмах. На деревьях распускались первые почки, некоторые кусты уже слегка зазеленели.

В то же время Люция не могла не заметить, что профессор с каждым днем становится все более мрачным и плохо выглядит. Она решила вытаскивать его на прогулки. Вначале он не хотел об этом и слышать, но, наконец, согласился при условии, что будут выходить вечерами, минуя те районы, где могли бы встретить знакомых.

— Сейчас, наверное, в деревне красиво… Вы встречали весну в деревне?

— Смутно припоминаю с детских лет.

— Вы много потеряли. Весна в деревне… Пахнет земля, вы понимаете? Земля пахнет и

воздух пахнет! Птицы… Много птиц. Озабоченные, занятые, летают, чирикают, спешат, таскают какие-то стебельки, соломки, кусочки мха… А жаворонки высоко в небе!.. И коров выгоняют на пастбище… Небо такое светло-голубое… Таких несколько весен я провел в далеких приграничных областях на Беларуси… Вы бывали там когда-нибудь?

— Нет, никогда.

— Тихий, красивый край. Равнина мягко переходит в холмы, между которыми лежат озера, густые леса с перелесками из можжевельника и орешника, хаты, крытые соломой… не все: у более состоятельных — гонтом или дранкой, а в общем — беднота. Бедные простые люди… Добрые люди. Вот, жаль, что не вспомнил об этом, когда разговаривал с Емелом. Он утверждал, что все люди злые. Но он говорил о городе. Узнал бы он тот край, познакомился бы с теми людьми… Может быть, он и прав. Город — это чудовище. Отделил человека от земли асфальтом и бетоном. Откуда ему черпать чувства? Чувства идут из земли, как все живительные соки. В городе они высыхают, дробятся, превращаясь в пыль, остается только мозг, разгоряченный борьбой за быт, мозг, который не способен мыслить, а только ком-би-ни-ро-вать! Планировать какие-то махинации, чтобы побыстрее, побольше, похитрее! Человек не видит себя, не видит света. Посмотрите на эти дома. Они закрывают горизонт, окружают нас со всех сторон… Остаются лишь маленькие отверстия, как бы тоннели, по которым мы можем выбраться изнутри этого чудовища. Сколько шоссейных дорог, сколько железнодорожных путей…

Он задумался, а спустя некоторое время продолжал:

— Есть на границе такой маленький городок, под названием Радолишки. Несколько улочек, небольшой костел, деревянная церковка и одна или две тысячи жителей. Через Радолишки проходит широкий тракт, обсаженный старыми березами; березы толстые, сучковатые, искривленные, кора у них шероховатая, потрескавшаяся от старости. Тракт вроде мощеный, но осенью и весной стоят на нем лужи, а летом ветер подымает облака пыли. За городком тракт поворачивает на юг, и уже через несколько минут вдалеке виднеется мельница, мельница старого Прокопа Мельника. Мельница водяная, стоит над тремя прудами. Один пруд большой, густо обросший молодыми ивами и лозами, второй поменьше в форме как бы лотка. Берега пологие, луг спускается почти к самой воде, дно в пруду песчаное, там женщины на доске вальками стирают белье, а на другом берегу, где буйно разрослась ольха, купаются… Но это уже после праздника святого Яна. Там верят, что купание раньше этого праздника может повредить здоровью… Зато нижний пруд круглый, точно его кто-то циркулем вымерил. Здесь купают коней и поят скот. С шумом обрушивается каскад пенящейся воды, а сверху слышится неустанный рокот жерновов. В прудах плавают гуси, утки, иногда сядет на воду чирок, или лебедь перелетный, или нырок. Мельница Прокопа Мельника… Добрые, простые люди. Три года я не был там. О, там, конечно, помнят меня. Для них я не был ненужным человеком. Для них я не был помехой…

Он задумался.

— Вы не скучаете о них? — спросила Люция.

— Что вы говорите? — очнулся профессор.

— Я спрашивала, не скучаете ли вы о них.

Лицо Вильчура озарилось улыбкой.

— Хотелось бы их увидеть. Там, должно быть, многое изменилось за эти три года. Василь, наверное, женился. Наталка выросла. Ольга и Зоня, видимо, тоже нашли себе мужей… Хорошие женщины.

Повернувшись к Люции, он рассмеялся:

— Зоня даже насильно хотела за меня… Вот была бы радость, если бы туда приехал…

Люция подумала, что путешествие в эти Радолишки, которые он вспоминает с такой теплотой, подействовало бы на него благоприятно: успокоило бы его нервы, позволило бы оторваться от недавних переживаний. Он бы возвратился оттуда обновленный, с новым запасом энергии.

— Вы знаете, пан профессор, а почему бы вам их не навестить?

— Навестить? — удивился профессор.

— Ну да. Вы говорите о них с такой теплотой, так мило вспоминаете о них. Это было бы для вас приятным путешествием, ведь вы так давно не выезжали из Варшавы.

Вильчур посмотрел на нее.

— Ха, — произнес он, — хотите избавиться от меня хотя бы на короткое время.

Она рассмеялась.

— Вот именно. Хочу избавиться от вас. Видите, профессор, как я бескорыстна. Уговариваю вас на это путешествие, хотя знаю, что там, под Радолишками, вздыхает по вас какая-то Соня или Зоня.

Они вместе смеялись. Профессор уже давно не чувствовал себя так легко, и Люция понимала, что в такое состояние его привели воспоминания об этой мельнице. И она решила действовать по принципу: куй железо, пока горячо.

— Серьезно, профессор, я не вижу причин, по которым вы должны были бы отказывать себе в этом удовольствии.

— Вы знаете, это неплохая мысль, и, я думаю, там были бы рады моему визиту.

— И вы бы развеялись немного, взглянули бы на старые углы, которые вы так любите, вдохнули бы другого воздуха. Собственно говоря, ничто сейчас не удерживает вас в Варшаве. Весна так прекрасна!

С того дня мысль Люции не давала Вильчуру покоя. Действительно, перспектива побывать на мельнице Прокопа казалась ему все более привлекательной. Он оживился, рассказывал Люции все новые подробности о мельнице и о своей жизни там.

Спустя неделю, неустанно подогреваемый ее разговорами, в один из дней он; наконец, объявил:

— Я решил: еду в Радолишки. Но до моего отъезда мы должны завершить сбор материала для первого тома, а упорядочите его вы уже после моего отъезда.

Она очень обрадовалась этому его решению и с удвоенным усердием принялась за работу. Однако стало очевидно, что работа продлится не менее чем месяц. Это вселяло в Люцию опасение, что профессор тем временем может изменить свое решение.

И это действительно случилось, но в направлении, совершенно непредвиденном.

Однажды, когда Люция, как всегда, пришла после обеда, она увидела в кабинете профессора небывалый беспорядок. Все ящики стола были открыты, на софе громоздились кипы книг, на подоконниках стояли открытые хирургические кассеты.

— Что случилось? — взволнованно спросила она.

Возбужденный, с чувством радости на лице, даже забыв поздороваться с ней, Вильчур объявил торжественным тоном:

— Панна Люция, я нашел. Я нашел для себя выход и сейчас знаю, что делать и зачем я живу. Я покидаю Варшаву навсегда. Да, панна Люция. Я был просто ненормальным или одурманенным, что не понял этого раньше. Да, я возвращаюсь к ним и уже навсегда. Здесь меня убедили в том, что я непригодный, но там, там, я знаю, я буду нужен. Там я докажу себе и другим, что я еще не совсем непригодная рухлядь, что я еще могу работать долгие-долгие годы на благо людей, только не этих жестоких людей жестокого города. Только там я был таким счастливым, именно там. Теперь вы видите, что такое город: он затирает, одурманивает. Среди этих улиц, этого гама, суеты, страстей человек забывает о том, кто он, забывает о своем назначении и желаниях. Я попал в этот водоворот и как безумный крутился в нем, не умея понять, что не здесь мое место, что все меня тянет туда, к тем людям!