— В Людвиково? — заинтересовался Емел. — Да, приятель, ценю твою интуицию. Я, действительно, еду в Людвиково, но буду тебе безгранично благодарен, Архимед, если ты скажешь мне, какого дьявола я туда еду.

Контролер подал ему билет и пожал плечами.

— Вы как-то странно разговариваете со мной. Когда он ушел, Емел с облегчением вздохнул:

— Вот видишь, генерал, сам того не ведая, ты выкупил мне билет до какого-то паршивого Людвикова. А это прими от меня в подарок как скромный реванш.

Сказав это, подал Вильчуру бумажник.

— Но… но это мой бумажник, — удивился профессор.

— Да, — согласился Емел, — и как раз этому обстоятельству я благодарен за то, что он не стал моим. Ах, фараон, ты возбудил слабость в моем львином сердце. Ладно уж. Осмысленно возвращаю тебе этот опасный предмет, добытый ценою богатого опыта и некоторой ловкости пальцев. А на будущее, Мидас, не советую тебе вешать пальто у самых дверей купе.

Вильчур явно был смущен всем этим происшествием, а Люция посматривала на Емела с нескрываемым беспокойством. Не обращая на это внимания, он не переставал ораторствовать и в следующую минуту спросил:

— Почтенные господа едут в этот Людвиков?

— Да, — подтвердила Люция.

— Во всяком случае, я прошу вас предупредить меня, когда будет эта станция, потому что я должен распорядиться, чтобы запаковали мои многочисленные сундуки.

— У вас довольно много времени, — пояснила Люция. — Еще каких-нибудь двенадцать часов.

— Ах, так? Значит, это где-то недалеко от Северного полюса.

— Нет, приятель, — засмеялся Вильчур. — Не доедем даже до Полярного круга.

— Превосходно, потому что я не взял с собой упряжных собак, саней и эскимосов. Но не могли бы вы мне сказать, какого черта вы туда едете. На отдых? А, император?…

— Нет, приятель. Это — переселение, и отчасти ты являешься виновником этого. Опротивел мне город…

— Убедил я тебя, май диа, открыл глаза на город. Человек обладает массой пристрастий, скрытых капризов, симпатий и антипатий. Рояль стоит, как глупая корова, и ничего не знает о своих внутренностях, о тех сотнях струн, которые способны издавать самые разнообразные звуки. Однако если к этому ящику подойдет виртуоз, он умелыми манипуляциями добудет из него и ад, и рай. Так и я принимаюсь за людские души. Мораль: оставайся со мной и познаешь себя.

Вильчур усмехнулся.

— Ничего не имею против.

— Против чего?

— Против того, чтобы оставаться с тобой. Поезжай с нами, приятель, и останься.

— А, извините, на кой черт?

— Ну, хотя бы в качестве виртуоза. У тебя же нет семьи, ничто не заставляет тебя возвращаться в Варшаву. Посидишь в деревне среди других людей. Вот-вот! Там ты воочию убедишься, сколько есть добрых людей. Ты не хотел верить в их существование.

После коротких пререканий Емел согласился. В конце концов, ему было все равно, где проводить время, а беседы с Вильчуром доставляли ему все-таки удовольствие, и он сказал:

— Ну, что ж, милорд, на какое-то время я могу воспользоваться твоими предложениями.

Профессор успокоился.

— Вот видишь, приятель, наша команда укрепляется, и я убежден, что, познакомившись с этими краями, ты не захочешь их покидать. Мне кажется также, что тебе надоест безделье, и вместе с коллегой Каньской ты будешь помогать мне…

— С кем?

— С доктором Люцией Каньской, — сказал Вильчур, движением руки указывая визави.

Шутовское и циничное выражение лица Емела приобрело вдруг сосредоточенный и серьезный вид. Взгляд его долго блуждал по внешности Люции.

— Ваша фамилия Каньская?.. Я не знал этого.

— С рождения, — улыбнулась несколько озадаченная его тоном Люция.

— Вы… вы из Сандомежа? — он не спускал с нее глаз.

— Нет. Я из Меховского, но в Сандомеже у меня были родственники.

Воцарилось молчание.

— Вы знаете те края? — спросила Люция.

Емел долго не отвечал. Наконец, пожал плечами и сказал:

— Человек болтается везде.

Однако было ясно, что фамилия Люции вызвала в нем какие-то глубокие воспоминания, так как с этого момента он умолк и сидел сгорбившийся и хмурый.

— Я когда-то был в Сандомеже, — начал Вильчур, как бы не замечая перемены настроения приятеля. — Это было еще в студенческие годы. Милый городок. Старые дома… Помню ратушу… Красивая ратуша, и улочка направо, и дом из красного кирпича, весь утопающий в зелени. Там мы остановились с другом… А потом купили небольшую лодку и уже на лодке отправились вниз по Висле до Варшавы. В те времена это была настоящая экспедиция, и мы безмерно гордились собой. Это, наверное, одни из самых замечательных каникул, какие я помню. Тогда я учился на первом курсе. Потом пришли годы тяжелого труда. Лето использовалось для практики в заграничных клиниках или просто для зарабатывания денег, чтобы было чем оплатить квартиру и содержание в учебном году…

Поезд остановился на какой-то небольшой станции.

— Вы знали пани Эльжбету Каньскую? — тихо спросил Емел.

Люция кивнула головой.

— Это моя тетя.

— Тетя, — повторил Емел. — Так, значит, Михал Каньский был вашим дядей.

— Да, — подтвердила Люция. — Вы знали их?

— Настолько, насколько один человек может знать другого… Михал Каньский… Ученики называли его тапиром. Сейчас, наверное, выглядит как носорог, толстея и похрюкивая в теплом болоте мещанского гнезда.

Люция покачала головой.

— Его не стало уже двадцать лет назад. Я была маленькой девочкой, когда он умер. Оба умерли. Несколько лет назад умерла и тетя.

Она помолчала, а потом добавила:

— Я очень любила ее и очень ей благодарна. Это была самая интеллигентная женщина, которую я знала.

Она сказала это с желанием защитить память покойной от каких-то неуместных шуток Емела. Но он откликнулся коротким неприятным смехом.

— О, я тоже ей весьма благодарен.

После этого, однако, он отодвинулся в угол купе и погрузился в молчание. Вильчуром тоже овладели какие-то мысли или воспоминания. Люция вынула книгу и стала читать. Поезд шел среди волнистых холмов, поросших молодым лесом и кустарником. Изредка среди них мелькали ярко-зеленые всходы и серые мшистые крыши деревень.

Солнце уже клонилось к западу. Его лучи длинными струями падали в купе.

На мельнице Прокопа Мельника завтракали рано. Здесь жил рабочий люд, а известно, что для работы нужны силы, которые давала, прежде всего, еда. Поэтому еще до того, как рыжий Виталис пошел поднять заслонку, а старый Прокоп разбудил сына, бабы, постанывая и почесывая отлежанные бока, позевывая и пошмыгивая носами, хлопотали возле большой печи. Зоня раздувала вчерашние угли, которые загребли в боковой подпечек. Где-то в глубине черной массы тлел лишь маленький огонек. Но не прошло и нескольких минут, как целая куча угля раскалилась и, передвинутая на середину печи, вспыхнула ярким пламенем в окружении смолистых щепок. Ольга принесла из сеней увесистую охапку березовых поленьев и с грохотом бросила их на пол. Хорошее сухое дерево, спиленное в лесу еще прошлым летом и разрубленное на ровные поленья, которые затем сложили в продуваемые штабеля, сейчас быстро и легко занялось огнем, потрескивая и время от времени выстреливая снопами искр.

Старая мельничиха давно уже была на ногах. С курами ложилась, но раньше кур вставала. Ей было не до сна. С годами, по мере роста достатка ей казалось, что на нее ложится все больше забот. Она боялась, что, стоит ей чего-нибудь недоглядеть, все пойдет прахом. Поэтому с самого раннего утра в хате и в округе раздавался ее скрипучий, ворчливый голос, отчитывающий все вокруг: и домашних, и животных, и даже неодушевленные предметы. По ее мнению, все сговорились, чтобы донимать ее и вредить хозяйству.

Ее брюзжание для всех стало бы несносным, если бы кто-нибудь обращал на нее хотя бы малейшее внимание. Зоня и Ольга сами знали, что они должны с утра затопить печь и поставить к огню пузатый горшок, чтобы разогреть вчерашнюю аппетитную, заправленную копченым мясом капусту, затем накрыть стол, поставить миски, принести из чулана хлеба. Наталка и без напоминания, еще заспанная, бежала в хлев, чтобы выгнать на пастбище Белошку и Лявониху, выпустить гусей и уток, свиньям и развизжавшимся поросятам нарубить в большом корыте травы и картошки. Василь открывал мельницу и запускал в движение, а если на внутреннем дворе еще не было подвод с зерном, он выходил и, точно хозяйским глазом осматривая все вокруг, топтался возле того окна, которое уже издалека выделялось среди других окон дома. И как же было ему не выделяться! Его плотно закрывали белоснежные ситцевые занавесочки, украшенные нарядными ленточками из розовой и голубой гофрированной бумаги и завязанные посередине двумя прелестными бантами.