Старуха Таисию выслушала, тут же за дело принялась. Какие-то травки да порошки из шкатулок достает, по щепотке в ступу кладет, пестиком растирает, в конопляное масло их высыпает, маслом светильничек заправляет. Взяла светильник в руку, зажгла, к чану с водой подошла.

Принялась колдовать, заклинания шепчет, глаза так и таращит, в воду заглядывает. Вот вода замутилась, затуманилась, рябью пошла. Со дна вереницы пузырьков поднялись, какие-то тени чередой проскользнули, вода прояснилась, и увидели женщины Саверия. Вот он в остроге сидит, через зарешеченное окошко в небо смотрит.

Зарыдала Таисия, стала мужа звать, да только — вот беда! — он ее не слышит. А старуха говорит:

— Вот уж не знаю, как муженька твоего вызволить — времени у нас маловато.

— Вызволи, — просит Таисия, — а уж я в долгу не останусь.

— Ничего мне не нужно, — отвечает колдунья. — Разве что с руки твоей перстенек — камешек в нем больно хорош.

Сняла Таисия перстень, отдала колдунье, а она его тут же на палец надела, оглядела со всех сторон и говорит:

— Ну да ладно, попробую муженька твоего от казни уберечь. Но только одно учти: придется ему с обликом человеческим расстаться — по-другому не получится.

— То есть как с человеческим обликом расстаться? — испугалась Таисия. — А какой же облик у него будет, если не человеческий?

— Ну, к примеру, змеи, мыши или птицы. Выбирай, который тебе милее, да поспешай — до утра-то недолго осталось.

Что было делать? Подумала Таисия да выбрала для Саверия облик птицы.

Старуха вновь за дело принялась. И так и этак колдует, час за часом заклинания твердит, по книгам рыщет, все новые рецепты пробует, по шкатулкам, мешочкам да ларцам шурует, порошки в ступке растирает, а проку все нет. Вот уже из сил выбилась, на лавку у печи села, глаза закрыла, дышит тяжело, все вздыхает да охает.

А время идет: вот уже и сумерки забрезжили, и зорька занялась. Тут старуха словно очнулась, глаза открыла и говорит: "Перо в порошок надобно".

Взяла кусочек гусиного пера, в ступке растерла, высыпала в порошок, в масле развела, светильничек заново заправила, опять заклинания твердит.

Вода в чане просветлела, и в этот раз увидела Таисия не мужа своего, а гуся. Самого настоящего гуся!

Тут в острог люди Князевы пришли, чтобы узника на казнь отвести, на гуся дивятся, рты пооткрывали, ничегошеньки понять не могут. А он крылами взмахнул, на окошечко сел, сквозь решетку пролез и бьл таков.

Ну тут, конечно, в посаде суматоха поднялась, отовсюду стража повыскакивала да за луки, беглеца подстрелить норовит, а он все дальше и дальше, все выше и выше в небо уходит, а вскоре и вовсе из вида скрылся.

Дело сделано; колдунья светильничек погасила, пот со лба утерла да полезла на полати отдохнуть, а Таисия спрашивает:

— Как же теперь Саверий мой? Так и будет в гусином облике жить? Но душа-то в нем человеческая. Нельзя ли ему вновь человеческий облик принять?

— Вот чего не знаю, того не знаю, — отвечает старуха. — Слава Богу, что от погибели уберегли — этим и довольствуйся…

На том они и расстались. Старуха на полатях спит-почивает, Таисия домой идет, слезами умывается, князь в посаде стражу свою распекает, всех грозится в застенках сгноить, а Саверий тем временем… по небу летит.

Вот летит он себе над лугами, над лесами, но при этом никак понять не может, уж не сон ли ему снится, уж не наваждение ли какое, уж не плох ли он умом стал, коли птицей себя вообразил. Сколько ни размышлял, да так ничего и не придумал, так и не понял, что же с ним такое приключилось. К полудню притомился, решил передохнуть, водицы попить, благо внизу, среди лесов, как раз речка промелькнула. Спустился он прямо на воду, искупался, поплавал в свое удовольствие, жажду утолил, а потом выбрался на камень, что поблизости от водопада словно островок возвышался.

Кругом прохлада, покой, лишь волна на солнышке искрится, о камень плещет — рай, да и только. Стоит себе Саверий, отдыхает, благодатью речной наслаждается, да вдруг слышит какие-то странные звуки, что со стороны водопада доносятся. Не поймет, то ли плачет кто, то ли стонет, то ли причитает.

Подплыл он тихонечко к водопаду, сквозь падающий поток пещеру разглядел, а в ней водяного, хозяина этой самой речушки. Водяной Саверия увидел, головой этак горестно покачал и говорит:

— Вот уж беда так беда — доченька моя пропала. Пошла утречком по дну речному погулять, так и не вернулась. И рыбы ее ищут, и раки, и улитки, а все напрасно — нигде нет.

— А не могла ли она на берег выйти? — спрашивает Саверий. — Вот я сейчас вдоль реки пролечу — глядишь, дитя и найдется.

— Да нет, — отвечает водяной, — не трудись понапрасну. Отродясь она на берег не выходила, все в реченьке гуляла. Да и что ей на суше делать?

Промолчал Саверий, спорить не стал, но от замысла своего не отказался. Взмахнул крыльями, поднялся в воздух, над водой летит, по сторонам посматривает. Час с лишним над берегами кружил, и не зря — приметил, что в деревеньке, примостившейся у поворота реки, вокруг одной избы народ собрался, так и облепил ее со всех сторон, так и норовит через окна вовнутрь заглянуть. "Нешто свадьба? — размышляет Саверий. — Да не время сейчас свадьбы играть — сенокос в разгаре, хлеба не поспели". Решил он разузнать в чем дело, прямо на крышу дома сел, к людским разговорам прислушался.

Оказалось, что доченька водяного утром в рыбацкие сети попала, что сейчас она в избе, с крестьянскими детьми в куколки играет, вместе с ними пообедала и уходить не собирается. Тут Саверий голос с крыши подал, людей вразумил, чтобы немедля дитя водяному вернули.

— Вы скажите ей, — говорит, — что батюшка горем убивается, нигде сыскать ее не может. Нешто можно так отца родного огорчать?

Подивились селяне на говорящего гуся да слова его доченьке водяного передали. Она же, узнав о беспокойстве родителя, с людьми попрощалась, к реке поспешила. Проводили ее всем народом, да гостинцев ей надарили, да куколку ей вручили, да просили батюшке поклон передать и извинения, если, мол, что не так. Вот вошла она в реку по пояс, людям ручонкой помахала, сказала, что в гости еще наведается, да в волнах и скрылась.

Народ у реки постоял да и по домам пошел, доченька к водяному по дну реки идет, поторапливается, а Саверий следом плывет, до самого водопада ее провожает.

То-то обрадовался родитель возвращению дитяти своей! Так и обнимает ее, так и ласкает, целует да по головке гладит. Саверия хвалит, всем речным обитателям в пример ставит, а потом говорит:

— Вот уж и не знаю, гусь ты мой разлюбезный, чем за доброту твою отплатить. Скажи, нет ли у тебя нужды какой, не гложет ли тебя хворь, наваждение или иная напасть? Говори, а уж я-то для тебя все, что в моей власти, сделаю.

— Спасибо, — отвечает Саверий, — да только я и сам не пойму, что со мной. Вот ты гусем меня назвал, а ведь на самом деле я не гусь, а человек…

— Вот тебе на! — удивился водяной. — Как же это сталось, что ты облика человеческого лишился? За какие такие грехи?

Саверию отвечать нечего, а водяной посмотрел на него, поразмыслил о чем-то и говорит:

— Ну что же, добром за добро… Есть у меня водица, да не простая: она и хворь исцелит, и наваждение колдовское отведет, и сил прибавит, и старца омолодит.

Тут он отодвинул камень, что лежал в самом центре пещеры, а под камнем родничок бьет, хрустальные капельки в стороны разбрасывает. Вода чистая, вкусная, холодная, аж зубы ломит. Испил Саверий один глоток, испил другой, третий, и — надо же! — прежний облик к нему вернулся. То-то водяной и его доченька обрадовались, а Саверий — само собой, что родился заново!

— Вот так-то лучше, — говорит водяной. — Нельзя человеку в чужом обличье жить, нечистой силе уподобляться. Куда же ты теперь, добрый молодец? Далеко ли до дома тебе?

— Да в том-то и беда, — отвечает Саверий, — что вроде бы и дом есть, и путь недалек, а вернуться нельзя — гнев княжеский не позволяет.