Они загадали друг другу немало загадок насчет того, кто снимался в роли Микки Мауса или что такое криптон. В конце концов, Килько повезло. Мучительно придумывая очередную загадку, он нащупал в кармане свой короткоствольный пистолет 38-го калибра и машинально воскликнул: «Что это у меня в кармане?», а Гормон, приняв вопрос за загадку, не смог ее отгадать. Охваченный любопытством, он поплыл к Килько, повизгивая: «Дай поглядеть, дай поглядеть». Килько охотно подчинился, вытянул пистолет из кармана и разрядил его в сторону Гормона. Темнота не позволяла ему толком прицелиться, так что он всего лишь продырявил матрас, а не умевший плавать Гормон, барахтаясь в воде, протянул к Килько руки, умоляя вытащить его. Вытаскивая Гормона, Килько приметил у него на пальце интересное с виду колечко и заодно уж стащил и его. Килько, может, и прикончил бы Гормона прямо на месте, но жалость остановила его руку. «Какая жалость, — думал он, уходя назад по туннелю и слушая гневные вопли Гормона, — что я расстрелял все патроны».

Любопытно, что Килько никогда никому не описывал этих событий, уверяя, будто вытащил кольцо у свиньи из носа или подобрал в карете скорой помощи, — он-де забыл уже, как было дело. В конце концов, подозрительный от природы Гельфанд с помощью одного из своих таинственных снадобий все-таки вытянул из Килько правду, однако его уже тогда сильно насторожило одно обстоятельство, — как это Килько, бывший по натуре своей завзятым и безудержным вруном, не сумел с самого начала состряпать более впечатляющей лжи. Именно тогда, за пятьдесят лет до начала нашей истории, у Гельфанда возникли первые домыслы о том, что представляет собой Кольцо и насколько оно важно. Впрочем, домыслы эти, как и всегда, не содержали даже крупицы истины.

Когда господин Килько Сукинс из Засучек брюзгливо объявил о своем намерении выставить всем хобботам, проживающим в этой части Шныра, дармовое угощение, Хобботаун отреагировал без промедления: все его грязные трущобы до единой огласились воплями «Шикарно!» и «Горячих кутят нажремся, братва!». Кое-кого из жителей городка, получивших небольшие свитки с выгравированным на них приглашением, обуяло такое нетерпение, что они, впав от жадности во временное помешательство, сожрали сами эти свитки. Впрочем, начальная истерия вскоре улеглась, а хобботы вернулись к своим повседневным рутинным занятиям, вернее сказать, впали в привычное для них коматозное состояние.

Тем не менее, по городку загуляли будоражащие слухи о прибывающих к Килько грузах, которые он якобы прятал в свои амбары: о цельных тушах всякого рогатого скота, о здоровенных бочонках с пенником, о фейерверках, о тоннах картофельной ботвы и о колоссальных бочках, набитых свиными головами. В город целыми телегами повезли кипы свежесрезанного чертополоха — популярного и очень мощного рвотного средства. Новости о предстоящем празднике добрались аж до Брендивина, и проживавшие вне Хобботауна шныряне начали сползаться в городок, словно мигрирующие пиявки, и каждый надеялся натрескаться так, чтобы в сравнении с ним и минога показалась застенчивой скромницей.

Никто в Шныре не обладал такой бездонной глоткой, как вечно поровший какую-нибудь чушь (ибо он впадал уже в старческое слабоумие) дряхлый сплетник Хам Грымжи. Полжизни Хам честно трудился, исправляя в городке должность околоточного, но уже много лет как вышел в отставку и скромно жил на доходы от налаженного им еще в прежнее время бизнеса, двумя составными частями которого были вымогательство и шантаж.

К тому вечеру, о котором у нас пойдет речь, Хам Губа-не-Дура, как его прозывали, почитай, переселился в «Заплывший Глаз», нечистую забегаловку, каковую мэр Гонимонетус не раз уже закрывал за сомнительное поведение подвизавшихся там грудастых «хобботушек», способных, как сказывали, даже тролля, если, конечно, он уже лыка не вяжет, обчистить за такое время, за которое и «Румпельштильцхен» еще не всякий успеет выговорить. В тот вечер в кабачке заседало привычное сборище опухших от пьянства олухов, включая сюда и сына Губы-не-Дуры, Срама Грымжи, как раз отмечавшего отсрочку исполнения приговора, заработанного им посредством противоественного отправления кое-каких его потребностей с неблагосклонной помощью малолетней драконихи противоположного пола.

— По-моему, как-то сумнительно все это попахивает, — говорил Губа-не-Дура, вдыхая зловонные испарения своей трубочки-носогрейки. — Я насчет того, что господин Сукинс вдруг закатывает эдакий пир, когда он за многие годы и куска заплесневелого сыра соседям не поднес.

Слушатели молча закивали, ибо так оно и было. Даже и до «странного исчезновения» Килько его нору в Засучках охраняли свирепые росомахи, да и не помнил никто, чтобы он когда-либо потратился хоть на грош во время ежегодной Благотворительной Распродажи Мифрила в пользу бездомных баньши. То обстоятельство, что и никто другой на них ни гроша не давал, не могло, разумеется, послужить оправданием прославленной скупости Килько. Денежки он держал при себе, расходуя их лишь на прокорм племянника да на игру в скабрезный скрабл, к которой питал маниакальное пристрастие.

— А этот его паренек, Фрито, — прибавил мутноглазый Нат Мухоног, — у него-то и вообще не все дома, ей-ей.

Это заявление подтвердил, среди прочих, старый Затык из Утопья. Ибо кто же не видел, как молодой Фрито бесцельно слоняется по кривым улочкам Хобботауна, сжимая в руке пучок цветов и что-то там лепеча насчет «истины и красоты», а то еще, бывало, остановится и ляпнет какую-нибудь несусветицу вроде «Cogito, ergo hobbum»?

— Малый с придурью, это точно, — сказал Губа-не-Дура,— совсем я не удивлюсь, если правду про него говорят, будто он симпатизирует гномам.

Тут наступило смущенное молчание, и громче всех молчал молодой Срам, никогда не веривший так и недоказанным обвинениям против Сукинсов, что они-де «грамотеи навроде гномов». Как указывал Срам, настоящие гномы и росточком пониже и воняют куда хуже, чем хобботы.

— Да стоит ли вообще толковать о парне, который всего-то навсего присвоил себе имя Сукинса! — махнув правой передней ногой, рассмеялся Губа-не-Дура.

— Точно, — подпел ему Ком Перистальт. — Если папашу этого Фрито не с арбалетом под венец провожали, так я, значит, обеда от ужина не отличу. Да и мамаша-то, небось, была уже непорожняя.

Собутыльники громко загоготали, вспомнив, как матушка Фрито, приходившаяся Килько сестрой, сдуру поклялась в верности какому-то малому не с того берега Брендивина (о котором было к тому же известно, что он полурослик, т.е. наполовину хоббот, наполовину опоссум). Несколько членов компании с удовольствием углубились в эту тему и посыпались грубые и не весьма замысловатые шутки касательно Сукинсов.

— Я вам больше скажу, — сказал Губа-не-Дура, — Килько и сам всегда вел себя… подозрительно, коли вы меня понимаете.

— Кое-кто поговаривает, будто так ведут себя те, кому есть, что скрывать, вот оно как о нем говорят, — донесся из угла, в котором сгустились тени, нездешний голос. Голос этот принадлежал человеку, не известному завсегдатаям «Заплывшего Глаза», чужаку, на которого они, понятное дело, до сих пор не обращали внимания по причине его неприметной внешности — черный плащ с капюшоном, черная кольчуга, черная булава, черный кинжал и совершенно нормальные красные всполохи на том месте, где полагалось находиться глазам.

— Может, и правду они говорят, — согласился Губа-не-Дура, подмигивая приятелям, чтобы те не упустили грядущей остроты, — а может, и врут.

Когда общий хохот, вызванный настоящей Хамовой шуткой, затих, лишь немногие заметили, что незнакомец сгинул, оставив после себя странноватый, отдающий скотным двором запах.

— А все равно, — упрямо сказал Срам, — праздничек выйдет на славу!

С этим собутыльники спорить не стали, ибо ничто так не мило хобботам, как возможность набивать и набивать утробу, пока не вывернет наизнанку.

Пора стояла прохладная, — ранняя осень, — пора, возвещающая о ежегодном изменении в хобботовском десерте: о переходе от съедаемого целиком арбуза к целиком съедаемой тыкве. Однако же хобботы помоложе, которых еще не расперло настолько, что им не по силам стало таскать свои туши по улицам города, собственными глазами увидели будущее украшение скорого празднества: фейерверки!