Мне становится страшно. Я боюсь не воронов, не змей, а наступающей темноты, боюсь приближающейся ночи – ночи среди чужих, ночи в незнакомом месте.
Я лечу и кричу, зову, призываю. Внизу замечаю белую тень изголодавшейся совы, бесшумно летящей на охоту. Меня охватывает страх, я впадаю в панику. Не зная ни цели, ни направления полета, не уверенный в собственных силах, я кричу в надежде на то, что услышу знакомый ответ.
И лишь потеряв всякую надежду вернуться, уже начав подыскивать место, где можно было бы укрыться, спрятаться от очередной одинокой ночи, я наконец слышу шум крыльев и множество зовущих меня голосов.
Я вижу, как приближается темное облако с белой звездой во главе – они летят ко мне! Меня окружают грачи, вороны, галки. Они каркают, радуются и, подталкивая вперед, уступают мне место во главе стаи.
Ведь я же их вожак! Я лучше знаю, куда и зачем, где и почему.
Я вслушиваюсь в шум множества крыльев и чувствую себя счастливым.
Ясень, вороны, змеи, волки и олень уже кажутся мне чем-то далеким, несущественным – сном, который ненароком привиделся старой птице.
Кея уничтожала яйца Ми и других галок, которые устраивали свои гнезда поблизости от нашего гнезда.
Она дожидалась, когда сидящие на яйцах птицы вылетят из гнезда, чтобы схватить какую-нибудь осу или муху или чтобы просто погреться на солнышке. Ей достаточно было мгновения. Кея тихо и незаметно врывалась в чужое гнездо, точными ударами клюва разбивала скорлупки, молниеносно возвращалась и с притворным спокойствием наблюдала за злобствованием и отчаянием вернувшихся в разгромленные гнезда птиц.
Из яиц Ми уцелело только два, которые мы с ней теперь высиживали по очереди. Кея ревниво покрикивала на нас, широко раскрывая клюв. Эти яйца нам удалось спасти. Я отчаянно защищал их, преграждая Кее путь нахохлившейся грудью, когтями и клювом.
Я хотел, чтобы между Кеей и Ми воцарилась дружба, но чем чаще Ми уступала, тем азартнее нападала на нее Кея. Ревность, ласки, поцелуи, нежные прикосновения, вычесывание пуха. Кея с ненавистью смотрела на нас с разделяющей наши гнезда кирпичной кладки.
– Иди сюда! – верещала она. – Оставь ее! Это меня ты должен ласкать! Только меня! Иди сюда!
Ми не обращала внимания на ее крики, стараясь как можно тщательнее вычистить пух у меня на шее, спинке и груди. Я отвечал ей поглаживаниями, пощипываниями, расчесыванием перышков.
– Улетай отсюда! Ты здесь чужая! Убирайся, не то я убью тебя! – грозила Кея, а Ми делала вид, что не слышит ее. Тем временем Кея демонстрировала нам и всему миру свою обиду, ревность и отчаяние.
Когда я прилетал к ней в гнездо, она старалась разрядить свою боль в бурных, страстных ласках. Я нервно отворачивал голову, опасаясь, что в порыве любви она выклюет мне глаз.
Она ласкала даже мои ноги и кончики крыльев, теряя голову от нежности, желания, возбуждения.
Я испытывал от этого неописуемое блаженство, вскакивал ей на спину, придерживая клювом за пух на загривке, и с наслаждением изливал семя.
Кея от счастья щурила глаза и ходила вокруг меня, гордо подняв голову.
Ми никогда ей не завидовала. Она смотрела на нас своими синими глазами, широко раскинув крылья над гнездом. А когда мы с Кеей засыпали, прижавшись друг к другу, Ми прятала голову в мягкий пух и тоже погружалась в сон.
Вскоре под скорлупками яиц стало слышаться биение сердец наших птенцов. Кея и Ми перестали покидать гнезда. Я теперь метался между ними и окружающим миром – приносил насекомых, гусениц, ягоды, семена, траву и все прочее, что только могло пригодиться в гнезде.
Когда наконец треснула скорлупка первого в ее жизни птенца, Кея осторожно отковыряла клювом треснувшие кусочки, чтобы птенец, вылезая, не задел за острые края. Потом выбросила из гнезда скорлупу и уселась на слепом, неоперившемся птенце, прикрыв его пухом своей грудки. Она с восторгом трогала клювом остальные яйца, вслушиваясь в доносящиеся из них шорохи. Я тоже прислушивался к этим едва слышным звукам, исходящим из зеленовато-коричневых овалов. Птенцы задевали клювами и коготками за пленку, выстилающую внутреннюю поверхность яйца, упирались согнутыми спинками, ворочались, собирая силы и готовясь разбить стесняющий движения панцирь.
Вот еще один темно-розовый клювик показался в отверстии скорлупки, и Кея закричала от счастья. Вытащив из-под птенца острые обломки, она отбросила их к краю гнезда. Ми подбежала, схватила скорлупу и выбросила наружу. Ее яйца треснули вместе с первым яйцом Кеи, и два беспомощных птенца уже лежали в гнезде.
Я носил еду в оба гнезда. Вылетал перед рассветом, ловил ночных бабочек, комаров и водолюбов и сразу же относил их изголодавшимся птенцам. Подлетая к гнездам, я видел вытаращенные глаза Кеи и Ми.
– Иди сюда! – просила Кея.
– Иди ко мне! – звала Ми.
Когда я подбегал к Кее и раздавал птенцам кусочки дождевого червя или вкусного стебелька, за мной возмущенным взглядом следила Ми. Когда я приближался к Ми, Кея злобно нахохливалась и трясла клювом. Я оставлял еду и улетал снова. Так продолжалось до полудня, до того момента, когда и Кея, и Ми решали – чаще всего одновременно, – что я должен заменить их в гнезде, согревая и высиживая птенцов. И я садился попеременно то в одно гнездо, то в другое, стараясь утихомирить широко раскрытые желтые клювики собственной слюной с остатками полупереваренных майских жуков и семян, отрыгиваемых из глубин желудка. Из второго гнезда тут же раздавались жалобные, недовольные писки
Я терпеливо ждал возвращения хоть одной из самок, чтобы чуть-чуть передохнуть. С каждым днем я чувствовал себя все более усталым, меня все чаще клонило в сон. Я улетал к растущим неподалеку тополям и засыпал среди ветвей, убаюканный шелестом листвы. Я искал одиночества, тишины, мне хотелось улететь подальше от шума гнезд, от самок, от птенцов. Теперь я понял, почему так часто раньше встречал немолодых воронов, грачей и галок, укрывшихся в тихих нишах, дуплах, на чердаках, в густых кронах деревьев, спрятавшихся поглубже среди листвы.
Эти птицы хотели побыть одни. Полузакрытые глаза, широко раскрывающиеся при каждом шорохе, взъерошенный пух на головах и крыльях говорили о том, что они хотят остаться незамеченными.
Они враждебно смотрели на каждого, кто осмеливался приблизиться к ним, и частенько прогоняли меня, разозленные тем, что я посмел нарушить их одиночество, посмел нарушить тишину, в которой они пытались найти отдохновение. Сидя между зелеными завесами листвы, я с таким же недовольством воспринимал доносящиеся сюда отдаленные голоса галок, шум птичьих крыльев или рев оленя.
Я был счастлив оттого, что никто меня не видит, никто не ищет, и в то же время я отлично знал, что мгновения блаженного одиночества не могут длиться долго, что их обязательно прервет неожиданный крик случайно залетевшей птицы, жаждущего крови ястреба или крадущегося по суку рыжего кота, каких много в этих местах.
Я открываю глаза, потягиваюсь, зеваю, смотрю вниз, на коричневые конусы муравейников, выросших на растрескавшихся плитах, которые когда-то были уложены здесь бескрылыми.
Сверху доносятся голоса щеглов, кормящих своих птенцов. Из неглубокого дупла то и дело высовываются маленькие желтоклювые головки.
В гнездах под старыми стропилами башни Кея и Ми ждут моего возвращения.
Я закрываю глаза, и мне кажется, что я снова на юге, в моем родном городе, что я сижу под куполом и наблюдаю за скольжением солнечного луча по разноцветным стенам...
Я тоскую. Мне неуютно здесь, среди ветров, холода, дождей и внезапных изменений погоды, среди влажных кирпичей и покрытых плесенью стен.
– Что я здесь делаю? Зачем я прилетел сюда? – жалуюсь я среди чужой, темно-зеленой листвы, сквозь которую просвечивают тяжелые, налитые водой тучи, затянувшие все небо до самого горизонта. – Надо возвращаться! – убеждаю я сам себя. – Нельзя, пока не вырастишь птенцов. Только тогда ты сможешь вернуться.