- Хорошо. Ну, будь здоров, Арончик. Рад был повидать.

- Заходи почаще, поболтаем. А то когда-нибудь придешь, спросишь Арончика, а тебе скажут: "Арончик?! Так он уже год, как на еврейском кладбище поселился..."

Вечером, когда ребенка накормили-напоили, искупали, Щерба сел к письменному столу, достал лист бумаги и задумался, словно брал разгон. "Риску никакого, - уговаривал он себя. - Ну, не ответит, или вообще затея моя дурацкая. Что потеряю? Истрачусь на почтовые расходы?" Он хорошо помнил Льва Исааковича Канторовича. Это был самый опытный, самый знающий, самый старый в городе ювелир. Воистину художник, как говорят, золотых дел мастер. Попасть к нему можно было только по блату, он не брался за что попало, а только за ту работу, которая приносила наслаждение, как живописцу, ловящему и поймавшему вечно ускользающий зеленый луч. Много лет прокуратура приглашала Канторовича, когда требовалась квалифицированная экспертиза. Щерба знал его, пожалуй, не меньше четверти века...

"Уважаемый Лев Исаакович! - начал писать Щерба. - Пишет Вам Миша Щерба из прокуратуры. Надеюсь, не забыли меня, хотя прошло много лет, как мы не виделись, за это время я стал пенсионером, однако еще работаю, тяну лямку, иначе дома от безделья можно досидеться до умопомрачения. Адрес мне Ваш дал Арончик, просил кланяться, последнее Ваше письмо он получил. О нашей жизни распространяться не буду, полагаю, что из писем, которые вы получаете не от одного Арончика, представление о ней имеете. Буду честным, пишу Вам с некоторым шкурным расчетом, поскольку специалистов Вашего класса уже не осталось. У нас в прокуратуре сейчас появилось одно дело, упоминается в нем американский ювелир Кевин Шобб. Если вы что-либо слышали о таком, хотелось бы получить от Вас подробную информацию о нем, может она нам чем-либо пособит, поскольку речь, между нами говоря, идет об убийстве человека, работника одного из музеев. Буду Вам очень признателен. Здоровья Вам и благополучия. Искренне Ваш М.Щерба. Вот мой адрес..."

Закончив писать, Щерба перечитал, вставил две пропущенные запятые и подумал: "Да жив ли он? Ведь перенес два инфаркта, а ему за восемьдесят. Впрочем, что теряю", - утешил он себя, достал конверт, вложил письмо, провел языком по полоске клея и запечатал...

8

День был жаркий. Как обычно, в субботу на барахолке народу была тьма. В толчее, в беспорядочности, в верчении толпы трудно было понять, кто продавец, а кто покупатель. Но это для неопытного взгляда, а для тех, кто посещал барахолку систематически, тут был свой порядок: обувью торговали в одном месте, запчастями для автомашин - в другом, куртками - в третьем, всякой печатной продукцией - в четвертом, прочим хламом, старьем, разложенным прямо на земле, на газетах - в пятом.

Они ходили почти регулярно на барахолку первую и последнюю субботы месяца - кандидат искусствоведения Святослав Юрьевич Жадан и кандидат искусствоведения Алексей Ильич Чаусов. Оба - ровесники, коллеги, оба работали в Фонде имени Драгоманова. И оба страстные собиратели. Было им по сорок два года.

Встретились на конечной трамвайной остановке, дальше пошли вместе - в гору к стадиону, вокруг которого и кипела барахолка.

- Помнишь, я купил в мае бронзовый светильник в виде фигуры атлета со светильником в руке? - спросил Жадан. - Я все же нашел в каталоге, что это такое. Оказалось Петербург, 1912 год. Мне предлагают за него бронзовые часы: кусок черного гранита, внутрь вделаны часы, внизу бронзовое ложе, на нем Хроном, указующий перстом на циферблат. Середина XIX века.

- Будешь меняться? - спросил Чаусов.

- Хочется, конечно заиметь такую вещицу. Но ты же знаешь мой принцип: менять только дубли. А так - какой смысл? Приобретаешь одно, теряешь другое.

- Почему ты не пошел на поминки?

- У меня была лекция, две пары в институте декоративного и прикладного искусства. Народу много было? - спросил Жадан.

- Нет. Вообще странные похороны. Я полагал, у старика при огромной известности должен быть соответствующий круг знакомых. А там человек двадцать было: музейные и несколько наших, - сказал Чаусов. - Один автобус даже оказался лишним.

- Видно, он всем хорошо досадил. Мерзкий характер, гордыня, деспотичный.

- Да уж... Следствие ведет какая-то молодая особа. Мне Ребров сказал.

- Ни рыба, ни мясо, этот Ребров, - заметил Жадан.

- Да нет, он мужик неплохой, не злобный во всяком случае, - заметил Чаусов. - Да, следствие сейчас начнет загребать широко, потянут допрашивать всех, кто хоть краем имел дело со стариком. И нас с тобой тоже могут.

- От нас толку мало, - сказал Жадан, - мы с тобой можем придумать себе алиби, - засмеялся он.

- Какое? - спросил Чаусов.

- В тот день, в то время мы были с тобой вместе.

- И где же мы были? - спросил Чаусов.

- Скажем, на выставке старинной мебели в историческом музее, засмеялся Жадан.

- Неплохо, - ответил Чаусов, увлеченный этой игрой. - Итак, мы созвонились за день и условились около шести вечера встретиться у музея. Осмотрели выставку и...

- И пошли ко мне смотреть мою новую бронзу. И сколько мы пробыли у меня?

- Скажем, до девяти вечера, - ответил Чаусов.

- А кто из нас кому звонил с предложением сходить в музей? - спросил Жадан.

- Я смотрю, ты уже вошел в роль следователя, - улыбнулся Чаусов. Скажем, я тебе звонил.

- Откуда? - спросил Жадан.

- Из дому.

- Плохо. Банально, - ответил Жадан. - Давай так: вечером ты ходил за хлебом, была очередь, рядом телефон-автомат, ты отошел, позвонил мне и мы уговорились на завтра.

- Нелогично, гражданин Жадан. Вы с гражданином Чаусовым работаете в одном музее, в одном помещении. Почему же днем тогда не договорились.

- Гражданин следователь, в тот день я Чаусова не видел, у меня четверг творческий день. Я не работал в музее. А был в институте: отчитал три пары, - Жадан, пригнувшись, хохотал, держась за живот...

Они поднялись к стадиону, перед ними открылась толпа, она колыхалась, шевелилась как муравейник. Тут они расстались, уговорившись через полтора часа снова встретиться у конечной остановки трамвая. Каждый знал место, где ему может пофартить с каким-нибудь приобретением. Места эти находились в разных сторонах.