— Улица, — сказал я.

— А за домами?

— Тоже улица.

— У нас дома в лесу… — проговорил он задумчиво. — Есть города, плавающие в океане. Есть летающие… Но улиц нет.

Он все еще смотрел в окно.

— Маленькие — это автомобили, а большие — автобусы? — спросил он, не оборачиваясь. — Я знаю о них. И движение одноярусное, — усмехнулся он.

— А у вас многоярусное?

— Мы отказались от него лет двести тому назад. Передвигаемся в каплях.

Я не понял.

— Их прозвали так из-за капельной формы. Впрочем, она меняется в зависимости от движения, горизонтального или вертикального. Их очень много. Они висят в воздухе в ожидании седоков. Правильно я говорю?

Теперь я улыбнулся снисходительно и тут же представил себе лес, полный цветных воздушных шаров. Красиво? Не знаю. Что-то вроде парка культуры или ярмарки в пригороде.

Он улыбнулся, видимо уловив мою мысль.

— Они прозрачны, почти невидимы, — пояснил он. — Подзываются и управляются мысленным приказанием. Гравитация, — прибавил он, обернувшись.

— А у вас еще не освоили воздуха?

— Почему? — обиделся я за свой век. — У нас и самолеты есть и вертолеты.

— Самолеты… — о чем-то вспомнив, повторил он, — знаю. Они прилетают звеньями. По ночам. А как вы затемняетесь?

Я опять ничего не понял.

— Зачем?

— Освещенное окно может быть ориентиром для воздушных бомбардировщиков.

— Ты перепутал время, — засмеялся я. — Война окончилась двадцать лет назад.

Он побледнел, именно побледнел, как чем-то очень напуганный человек.

— Окончилась… — пробормотал он. — Значит, у вас послевоенный период?

— Именно.

Мне показалось, что он даже зашатался от горя. Оно было написано у него на лице, видимо не умевшем скрывать эмоций. Потом я услышал шепот:

— Ошибка в наводке… Я так боялся этого. Какие-нибудь пять-шесть танов

— и катастрофа!

— Почему катастрофа? — удивился я. — Ты жив и можешь еще вернуться. Да разве так важны в этих масштабах какие-нибудь двадцать лет?

— Ты не знаешь, кто я. Я ресурректор.

Для меня это прозвучало столь же бессмысленно, как если бы он сказал: ретактор, ремиттер или релектор.

— Я воскрешаю образы прошлого. Звуковые совмещаются со зрительными. Разновидность историографии. — В его голосе звучало почти отчаяние. — Для этого мне и нужна была ваша последняя война.

— Разве последняя? — обрадовался я.

— К сожалению, последняя. Иначе не пришлось бы лезть в такую историческую глубь.

Он рассуждал явно эгоистически. Но мне было жаль его, перебравшего или недобравшего нескольких танов и напрасно проделавшего свой магеллановский пробег по истории.

Напрасно ли?

Мне пришла в голову одна идея.

— Не огорчайся, — сказал я утешительно, — ты увидишь войну. Ту самую. Полностью и сейчас. В трех остановках от нас идет двухсерийная кинохроника «Великая Отечественная война».

Теперь уже он спрашивал робко и уважительно:

— Что значит «в трех остановках»?

— Ну, на автобусе.

— А что такое двухсерийная?

— На три часа удовольствия.

— А кинохроника?

— Тоже воскрешение образов прошлого. И звуковые тоже совмещаются со зрительными.

Мой век брал реванш.

— Только костюмчик некондиционный, — сказал я, критически осматривая его «голливудское» одеяние. — Для маскарада разве.

— Что, что? — не понял он.

— Вот что, — уточнил я, доставая из шкафа свои старые сандалии и джинсы.

— Мы старались в точности воспроизвести вашу военную форму, — пояснил он, но, встретив мой смеющийся взгляд, понял, что «ресуррекция» не удалась.

Надо отдать ему справедливость: он не канителился. Свой нелепый костюм он стянул почти мгновенно, и тот буквально растаял у него между пальцами. Без костюма он выглядел загорелым штангистом-перворазрядником, облаченным в загадочную комбинацию из плавок и майки чересчур выразительных, на мой взгляд, тонов. Ее мы решили оставить: упрятанная до половины в джинсы, она превращалась в импортную вестсайдку вполне европейской расцветки. Обруч на голове, с которым он не захотел расстаться, прикрыли вышитой тюбетейкой.

Мой гость из будущего радовался от души, разглядывая себя в зеркале. Я радовался меньше: эмоции нашего века сдержаннее. Парень, однако, легко мог сойти за иностранца, побывавшего в магазине сувениров. Оставалось лишь узнать его имя. Произнесенное с каким-то немыслимым придыханием, гортанно, оно звучало, как Прэнс или Принс. Я поискал подходящее по созвучию и сказал:

— Ну, будешь Принцем. А я Олег. Пошли.

Первую трудность удалось преодолеть не без риска: он не умел переходить улицу. У них, оказывается, не бывает несчастных случаев: все движущееся обходит и пропускает пешеходов, а правил уличного движения совсем нет. У нас же его пришлось легонько переводить за руку, как слепого.

К счастью, в автобусе оказалось много свободных мест. Я пропустил его к окну и сел рядом. Он тут же прильнул к стеклу, чуть не выдавив его: они не знали стекол — повсюду стекло заменял уплотненный воздух, не пропускавший пыли и мягко пружинивший, когда вы с ним соприкасались. Не знали они и денег: мои два пятачка, опущенные в кассу у двери, вызвали у него усмешку. С такой же усмешкой оглядывал он и пассажиров на остановках, и обгонявшие нас автомобили.

— Какова максимальная скорость такой машины на открытой дороге? — вдруг спросил он.

— В час? — переспросил я. — Километров сто двадцать.

Он засмеялся так громко, что впереди оглянулись. Я обиделся.

— А пятьсот лет назад ездили на дровнях и розвальнях, — процедил я сквозь зубы.

Он принял это как факт, не заметив моего раздражения, и дружелюбно продолжил:

— Мы говорим о скорости только в локальных поездках — на каплях. На спидах ее практически не ощущаешь — так она велика.

Я не успел спросить его о «спидах» — меня перебил парень, проходивший к выходу. Должно быть, он слышал наш разговор и тихо спросил:

— Вы о фантастике? Говорят, журнал такой будет. Не знаете когда?

— Не о фантастике, — сказал я так же тихо, — мы о действительности. Вот этот товарищ у окна прибыл к нам из будущего. Из двадцать четвертого века.