Немудрено по этому, что, получив половину стоимости заказа (что то очень боль­шую сумму), поставщик не торопился с поставкой. И таким образом, дело затянулось до моего прибытия в Ревель. Завязалась длинная переписка с поставщиком, которому, ясно, не к чему было торопиться… В конце выяснилось, что цемента у него не было и он искал его, чтобы поставить… Когда же я, наконец, обратился к адвокату и поставщик вынужден был (через много времени) реализовать заказ, он представил к приемке (он оспаривал и наше право предъявить приемочные условия) известное количество цемента, каковой оказался старым портландским цементом, пролежавшем много лет в сырости, слежавшимся в трудно разбиваемую массу, т. е., абсолютно никуда не годным. А так как договор был составлен в вышеупомянутом виде, то дело это окончилось полной потерей затраченных денег, и поставщик остался неуязвим… И подобных договоров, повторяю, была масса.

Приведу еще один. Некто П.по договору, составлен­ному тоже в самой необеспечивающей нас форме, обя­зался поставить какое то грандиозное количество проволочных гвоздей в определенный срок. Ему был уплачен — и тоже в виде крупной суммы — аванс. Когда наступил срок, товара у него не оказалось. Он потребовал пролонгации — это и была одна из тех пролонгаций, под­писать которую мне предлагал Эрлангер. Основания для нее не было никакого, кроме "желания" услужить постав­щику. И, как помнит читатель, я отказал, несмотря на настояния Гуковского…

Город Ревель, в сущности, очень маленький городок и, войдя в курс его товарных дел, я со стороны получил сведения, что вся эта поставка была дутая, что П., заключив договор, по которому значилось, note 53что объектом его являются гвозди наличные, стал бегать по рынку (тогда очень узкому) и искать товар. Какое то количество его он нашел, но в весьма хаотическом состоянии: случайные укупорки в ящиках всевозможных форм и видов (из под макарон, из под консервов, из под монпансье и, упоминаю об этом, как о курьезе, один ящик был из под гитары). Кроме того, содержимое каждого ящика представляло собою смесь разного рода сортов и размеров, и все гвозди были проржавевшие… Словом, это, в сущности, был не товар, а гвоздильный хлам… Отказавшись принять этот "товар", я нашел достаточно оснований для аннулирования договора и предъявил к П. требование о возмещении убытков. И… конечно, вмешался тотчас же Гуковский, который с пеной у рта стал от меня требовать признания договора. Разумеется, я не согласился и… обык­новенная история: очередной донос, кажется, Крестинскому с копиями "всем, всем, всем" его "уголовным друзьям"… Но мне придется еще вернуться к этому делу в виду того, что оно находится в связи с обвинениями меня в контрреволюции и в сношениях с эми­грантами…

Я ограничусь этими несколькими примерами. Вмоюзадачу не входит подробно останавливаться на всех деталях этих поставок, я хочу только дать читателю понятие о характере тех "государственных сделок", которые были произведены моим предшественником, этим "добр - удар молодцом" Гуковским, вступившем со мною в энергичную борьбу, в которой его всемерно поддерживали его "уголовные друзья", эти по положению "государственные люди": считающийся честным

Г. В. Чичерин, человек, действительно получивший и воспитание и образование, Н. Н. Крестинский, note 54присяжный поверенный, видный ЦК-ист, если не ошибаюсь, ста­рый эмигрант и близкий товарищ Ленина, А. М. Лежава, о котором я уже много раз говорил старый революционер, "народоправец", и Аванесов (его я очень мало знаю, слыхал только, что он из газетных репортеров (Недавно умер. —Автор.), видный ЧК-ист, член коллегии ВЧК, и многие другие…

Но об этом в следующей главе. Пока же я прошу читателя, читателя - друга, представить себе положение человека, как я (говорю смело!),честного и не идущего на компромиссы в своем служении государственному делу, делу народному, человека одинокого, заброшенного в это не то, что осиное гнездо, нет, а в гнездо полное змей, ядовитых змей и всякой нечисти…

Я стоял один - одинешенек лицом к лицу перед ними, один, совершенно беззащитный, неспособный по своему воспитанию, как семейному, так и обществен­но - революционному, бороться теми средствами, которые были и остались их неотъемлемой стихией, — неспособ­ный и гнушающийся ими от молодых ногтей. И они жа­лили, изрыгали свою ядовитую слюну, брызгали в меня секрециями своих специальных органов…

Я стоял перед ними один. Правда, у меня были такие честные сотрудники, как упомянутый Маковецкий, Фенькеви, Ногин и некоторые другие. Но все они, увы, были люди маленькие, люди короткой души, которые об­щественную борьбу отожествляли с узко - личной борь­бой (ведь человек не может прыгнуть выше себя) и ко­торые в моей борьбе с Гуковским видели только Гуковского, не понимали, что я боролся не с ним, что на него, как на такового, мне было — прошу прощения за note 55нелитературное выражение — в высшей степени наплевать,непонимая, что я боролся с тем нарицательным, с тем тихим зловонным ужасом, которому, позволю себе сказать, было и есть (да, увы, и есть!) имя ГУКОВЩИНА, т. е., великая мерзость человеческая, ВЕЛИКАЯ ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ ПОШЛОСТЬ!!…

И когда, признав себя в конце концов побежденным этой пошлостью, проникающей во все поры человеческого существования, сказав "не могу больше", я ушел, эти мои верные и честные сотрудники - друзья остались в стороне и… покинули меня… Боюсь, что неко­торые, устрашась Молоха, даже и "продали шпагу свою"!… Но я верю — ах, читатель - друг, я ХОЧУ верить и так НУЖНО верить, что у них осталось честности и по­рядочности хоть настолько, что когда они прочтут эти строки, они покраснеют (ну, Боже мой, пусть хоть внутренно, хоть во мраке ночи, наедине с собою покраснеют) и скажут: "Да, Георгий Александрович, вы правы"…

И как о высшем счастье, я мечтаю о том, что хоть один из них, из этих друзей сотрудников, когда на мою голову начнут выливать сорокаведерные бочки житейской грязи и помоев за эти мои откровенные записки и воспоминания, хоть один из них, ну, скажем, хоть Фенькеви, с которым я был душевно всего ближе, возвысит свой голос и скажет то, что диктует настоящее чувство ЧЕСТИ и ПРАВДЫ…

Да простит мне читатель эти лирические отступления. Но я твердо считаю, что мои записки "с того берега" не достигнут своей основной цели, если на них повто­рится знаменитый афоризм моего Салтыкова: "писатель пописывает, а читатель почитывает…". Нет, я верю, я хочу верить, что среди моих многочисленных бывших сотрудников найдутся люди, которые заразятся моим note 56примером и присоединят свои правдивые, сильные голо­са к моему, в настоящее время одинокому, "покаянному псалму", этой моей лебединой песни на тему "покаяния двери отверзи мне!…". И, если это случится, я буду счастлив, счастлив за человека, за правду…. Ведь право же, страшно за них… страшно и за человека и за попранную правду"…

И мне, одинокому, сраженному, хочется крикнуть во всю силу моих старых легких, крикнуть в поле, усеян­ное лежащими:

"ЭЙ! А И ЕСТЬ - ЛИ В ПОЛЕ КТО ЖИВ - ЧЕЛОВЕК?!… ОТЗОВИСЬ !!!…". Отзовись прямо с сво­его места, просто и прямо отзовись!….

Ведь страшно, жутко… ведь мутная волна пошлости прет со всех сторон и, вот - вот, она захлестнет весь мир...

ОТЗОВИСЬ! НЕ МЕДЛЯ НИ МИНУТЫ, ОТЗОВИСЬ… Не я, нет, а то важное и ВЕЛИКОЕ,имя чему ОБЩЕЕ ДЕЛО, властно зовет и требует:

"ОТЗОВИСЬ"!