В глухой арагонской деревне под названием Пенья дель Сид, что находится в нескольких лье от Сарагосы, на убогом ложе металась в беспамятстве Аврора де Невер.

Везти девушку дальше было невозможно, поэтому ее тю­ремщикам пришлось остановиться в этом бедном селении. И вот уже два дня больная Аврора лежит в тесной жалкой ком­натке единственной на всю округу гостиницы.

Длительная лихорадка иссушила ее тело; голова ее безжиз­ненно покоилась среди подушек, лицо носило отпечаток жесто­ких мук, физических и душевных. Впавшие глаза, бледные губы, пылающий румянец на скулах красноречиво свидетельст­вовали о том, что девушка тяжело больна.

Возле ее изголовья неотступно находились два человека: донья Крус и Гонзага.

Они говорили тихо, стараясь не нарушить тревожный сон Авроры, просыпавшейся от малейшего шума. Но если в эти минуты с губ доньи Крус и не смели сорваться слова проклятий, выражающие всю ненависть, скопившуюся в глубине ее сердца, то глаза цыганки так и метали грозные молнии.

– Вы убили ее, – прошептала она, когда больная снова погрузилась в сон. – Вы добивались этого…

– Ее молодость переборет болезнь, – не задумываясь от­ветил Гонзага, – а ваши заботы не дадут ей умереть.

Разгневанная донья Крус вскочила и уперлась руками в бо­ка, как она делала прежде на главной площади Мадрида, когда кто-нибудь из толпы зевак позволял себе дерзость в ее адрес.

– Да, я уверена, что вырву ее из когтей смерти, – громким шепотом заявила девушка. – И из ваших лап, монсеньор, тоже.

– Упрямая безумица!.. – прошипел Филипп Мантуанский, пытаясь взять цыганку за руку, которую та тотчас же отдернула, словно почувствовав прикосновение ядовитой змеи.

– Как же далеко то время, – с горечью произнесла она, – когда я считала вас честным человеком, монсеньор… время, когда мне казалось, что я люблю вас! Тогда – и тут вы пра­вы – я действительно была безумна! Сегодня же жалею, что последовала за вами… и мне стыдно, что я позволила себе стать орудием ваших чудовищных замыслов…

Гонзага пожал плечами:

– Маленькая бунтовщица! Да вы же сами не пожелали воспользоваться представившейся возможностью и разрушили ваше блестящее будущее!

– Я думала, что всегда буду танцевать на Пласа Санта и жить радостно и свободно, словно птица, летящая туда, куда влекут ее крылья, птица, которая подчиняется лишь капризам ветра! Святая Дева! С того дня, как я увидела вас, монсеньор, я перестала улыбаться… С тех пор я только и делаю, что опла­киваю свободу, свою и своих друзей…

– Вам следовало во всем подчиняться мне и идти по пути, начертанному для вас мною. Тогда бы вы стали и знатной, и богатой.

– Знатность и богатство не слишком-то помогли вам, ва­ша светлость! Ваше положение сейчас весьма шатко.

– Уже завтра оно упрочится… Его величество король Ис­пании недолюбливает своего французского кузена и, смею ут­верждать, ненавидит регента. Так что для умелого игрока партия представляется весьма выигрышной…

– И вы собираетесь играть на стороне короля Испании против регента Франции? Впрочем, это меня не удивляет: паршивый пес всегда лижет хозяйскую руку, протягивающую ему кость… но, едва кость съедена, как он тут же кусает хозяина!

– Вы разбираетесь в политике, донья Крус?

– Политика? Как хотите, но я называю это по-другому…

Гонзага нахмурился.

– Советую вам не забывать, – мрачно произнес он, – что Филипп Мантуанский может изменить свои планы, и тогда вы окажетесь очень далеко отсюда!

– Значит, принц снова прибегнет к своему излюбленному способу избавляться от неугодных людей?

– Что вы хотите этим сказать?

– А вы не догадываетесь?

– Вот что, мадемуазель: послушайтесь моего совета и при­кусите свой розовенький язычок!

– Одна из привилегий женщины – это право откровенно говорить мужчине то, что она о нем думает, и быть уверенной, что мужчина не ответит ей оскорблением. Вот я и пользуюсь этим правом.

– Ив чем же вы меня обвиняете?

Донья Крус заметалась по комнате, словно львица, которая кружит по клетке, готовая броситься на своего укротителя. Пускай укротитель полагает себя сильнее зверя – достаточно одного удара мускулистой лапы, чтобы вывести его, повергну­того наземь, из этого заблуждения.

Никакое иное сравнение не могло бы лучше обрисовать противостояние этих двух людей.

Опытный дрессировщик, Гонзага привык полагаться на си­лу, раскаленное железо и хлыст. До сих пор ему удавалось за­ставлять львицу покорно лежать у его ног. Но как раз тогда, когда он решил, что клетка окончательно поработила волю гор­дого создания, львица фыркнула и выпустила когти… готовясь вырваться на волю и загрызть врага.

– Значит, вы хотите услышать, в чем я вас обвиняю? – спросила цыганка, внезапно остановившись и вызывающе погля­дев на принца. – В убийстве!

– Замолчите! – в ярости воскликнул Гонзага. – Не пытайтесь бороться со мной, иначе я сотру вас с лица земли!

– Ну что же, вам не привыкать, – заносчиво ответила донья Крус. – Для начала вы расправились с отцом семейст­ва, сделав несчастную женщину вдовой, а крохотного ребенка сиротой, а потом, дождавшись, пока девочка подрастет, вы по­хитили ее и с надеждой ждете, что бедное дитя вот-вот испу­стит последний вздох. Я для вас давно ничего не значу… Взгляните на вашу руку – шевалье де Лагардер пометил ее клеймом палача, и вы не посмеете этого отрицать!

Неистовый гнев охватил Гонзага. О, как ему хотелось за­душить юную цыганку, навсегда заставить замолчать эту дерз­кую особу! Как смело это жалкое создание, которое он вытащил из грязи и едва не сделал герцогиней, перечить ему, принцу Гонзага?!

Сжав кулаки, он в ярости набросился на нее, но вовремя заметил зловещий блеск острого маленького кинжала – нераз­лучного спутника Флор.

Стоя возле кровати, где спала ее подруга, девушка готова была защитить и ее, и себя, а если понадобится, то и умереть.

Даже самый жестокосердый бандит не осмелится поднять руку на женщину, готовую погибнуть, но не уступить.

Гонзага замер.

– Господи, до чего же вы меня довели! – усмехнувшись, сказал он. – Я едва не загубил невинную душу…

– А я едва не совершила справедливое возмездие! – вы­зывающе ответила она.

Поняв, что грубая сила не сломит отважную упрямицу, принц скрестил на груди руки и произнес ледяным тоном:

– Напрасно вы размахиваете кинжалом, мадемуазель. Не­ужели вы совсем не дорожите вашей жизнью? Ведь стоит мне приказать, как вы завтра же окажетесь на корабле, плывущем в Африку… Может, вам хочется стать наложницей султана, донья Крус?

Гонзага говорил резко и отрывисто. Флор опустила голову и не ответила.

– В тот день, когда мне будет угодно разлучить вас с ма­демуазель де Невер, – продолжал принц, – я сделаю это, причем без всякого насилия. Вы больше никогда не увидите ее, и мне вовсе не потребуется убивать вас…

Угроза, прозвучавшая спокойно и решительно, испугала де­вушку куда больше, чем недавний яростный порыв Гонзага.

– Заключим же мир, – предложил принц, поспешив вос­пользоваться своим кратковременным преимуществом. – Вы нужны Авроре де Невер, а значит, и мне… Я не желаю ее смерти!

– А я жду ее как избавительницу… – раздался из аль­кова слабый голос. – Каждый час призываю я ее, каждую минуту… Я вижу, как она тянет ко мне свои костлявые руки, желая забрать меня к себе. Но тут между ней и мною сверкает клинок, и я слышу: «Я здесь!» Это Анри, который спешит на помощь, повторяя девиз Невера, – и смерть всякий раз от­ступает!..

С губ Гонзага рвались какие-то бессвязные слова. В его ушах все еще звучали брошенные цыганкой обвинения, руку жгло клеймо Лагардера…

Безудержная ярость вновь охватила его.

Забыв об утонченных придворных манерах и о почтении, которое положено оказывать женщине, принц взревел, топнув ногой:

– Лагардер мертв! Я держал в руках его сломанную шпа­гу, ту самую, что вручил ему регент Франции!

По комнате пронесся тоскливый стон, и Флор бросилась к Авроре, желая хоть как-то утешить ее.