Князь продолжал болтать, но Бероева не слышала и не понимала, что говорит он. С нею делалось что-то странное. Щеки горели необыкновенно ярким румянцем; ноздри расширились и нервно вздрагивали, как у молодой дикой лошади под арканом; всегда светло-спокойные, голубые глаза вдруг засверкали каким-то фосфорическим блеском, и орбиты их то увеличивались, то смыкались, на мгновенье заволакивая взоры истомной, туманной влагой, чтобы тотчас же взорам этим вспыхнуть еще с большею силой. В этих чудных глазах светилось теперь что-то вакхическое. Из полураскрытых, воспаленно-пересохших губ с трудом вылетало порывистое, жаркое дыхание: его как будто захватывало в груди, где так сильно стучало и с таким щёкотным ощущением замирало сердце. С каждым мгновением эта экзальтация становилась сильнее, сильнее – и в несколько минут перед Шадурским очутилась как будто совсем другая женщина. От порывистых, безотчетных метаний головой и руками волосы ее пришли в беспорядок и тем еще более придали красоте ее сладострастный оттенок. Она хотела подняться, встать-но какая-то обаятельная истома приковывала ее к одному месту; хотела говорить – язык и губы не повиновались ей более. В последний раз смутно мелькнувшее сознание заставило ее обвести глазами всю комнату: она как будто искала генеральшу, искала ее помощи и в то же самое время ей почему-то безотчетно хотелось, чтобы ее не было, чтоб она не приходила. И точно: генеральша не показывалась больше. Один только Шадурский, переставший уже болтать, глядел на нее во все глаза и, казалось, дилетантски любовался на эту опьяняющую, чувственную красоту.

Но вот он поднялся со своего кресла и пересел на диван, рядом с Бероевой. По жилам ее пробегало какое-то адское пламя, перед глазами ходили зелено-огневые круги, в ушах звенело, височные голубоватые жилки наливались кровью, и нервическая дрожь колотила все члены.

Он взял ее за руку – и в этот самый миг, от одного этого магнетического прикосновения – жгучая бешеная страсть заклокотала во всем ее теле. Минута – и она, забыв стыд, забыв свою женскую гордость, и вне себя, конвульсивно сцепив свои жемчужные зубы, с каким-то истомно-замирающим воплем, сама потянулась в его объятия.

Долго длился у нее этот экстаз, и долго смутно ощущала и смутно видела она, словно в чаду, черты Шадурского, пока наконец глубокий, обморочный сон не оковал ее члены.

В тот же самый вечер проигравший пари свое Петька угощал Шадурского ужином у Дюссо и, с циническим ослаблением слушая столь же цинический рассказ молодого князя, провозглашал тост за успех его победы.

Было семь часов вечера, когда Бероева очнулась. Она раскрыла глаза и с удивлением обвела ими всю комнату: комната знакомая – ее собственная спальня. У кровати стоял какой-то низенького роста пожилой господин в черном фраке и золотых очках, сквозь стекла которых внимательно глядели впалые, умные глаза, устремленные на минутную стрелку карманных часов, что держал он в левой руке, тогда как правая щупала пульс пациентки. Ночной столик был заставлен несколькими пузырьками с разными медицинскими средствами, которые доктор, очевидно, привез с собою, на что указывала стоявшая тут же домашняя аптечка.

– Что же это, сон? – с трудом проговорила больная.

Доктор вздрогнул.

– А… наконец-то подействовало!.. очнулась! – прошептал он.

– Кто здесь? – спросила Бероева.

– Доктор, – отвечал господин в золотых очках, – только успокойтесь, бога ради, не говорите пока еще… Вот я вам дам сейчас успокоительного, тогда мы поболтаем.

И с этими словами он налил в рюмку воды несколько капель из пузырька и с одобрительной улыбкой подал их пациентке. Прошло минут десять после приема! Нормальное спокойствие понемногу возвращалось к больной.

– Как же это я здесь? – спросила она, припоминая и соображая что-то. – Ведь, кажется, я была…

– Да, вы были у генеральши фон Шпильце, – перебил ее доктор. – я и привез вас оттуда в карете, вместе с двумя людьми ее. Бедная старушка, она ужасно перетрусила, – заметил он со спокойною улыбкой.

– Скажите, что же было со мною? Я ничего не помню, – проговорила она, приходя в нервную напряженность при смутном воспоминании случившегося.

– Во-первых, успокойтесь, или вы повредите себе, – отвечал доктор, – а во-вторых – с вами был обморок, и довольно сильный, довольно продолжительный. Мне говорила генеральша, – продолжал он рассказывать, – что она едва на пять минут вышла из комнаты, как уже нашла вас без чувств. Ну, конечно, сейчас за мною – я ее домашний доктор, – долго ничего не могли сделать с вами, наконец заложили карету и перевезли вас домой – вот и все пока.

– Вы говорите, что она только на пять минут уходила? – переспросила больная.

– Да, не более, а воротясь, нашла вас уже в обмороке, – подтвердил доктор.

– Стало быть, это сон был, – прошептала она. – Какой сон? не знаю, не помню… только страшный, ужасный сон.

– Гм… Странно… Какой же сон? – глубокомысленно раздумывал доктор. – Вы хорошо ли его помните?

– Не помню; но знаю, что было что-то – наяву ли, во сне ли – только было…

– Гм… Вы не подвержены ли галлюцинациям или эпилепсии? – медицински допрашивал он.

Больная пожала плечами.

– Не знаю; до сих пор, кажется, не была подвержена.

– Ну, может быть, теперь, вследствие каких-нибудь предрасполагающих причин… Все это возможно. Но только если вы помните, что был какой-то сон, то это наверное галлюцинация, – с видом непогрешимого авторитета заключил доктор.

«Сон… Галлюцинация – слава богу!» – успокоенно подумала Юлия Николаевна и попросила доктора кликнуть девушку, чтобы осведомиться про детей.

Вошла Груша и вынула из кармана почтамтскую повестку.

– Почтальон приносил, надо быть, с почты, – пояснила она, хотя это и без пояснения было совершенно ясно.

Юлия Николаевна слабою рукою развернула бумагу и прочитала извещение о присылке на ее имя тысячи рублей серебром.

– От мужа… Слава тебе, господи! – радостно проговорила она. – Теперь я совершенно спокойна.

– Однако дней пять-шесть вы должны полежать в постели, – методически заметил доктор, убрав свою аптечку и берясь за шляпу. – Тут вот оставлены вам капли, которые вы попьете, а мы вас полечим, и вы встанете совсем здоровой, – продолжал он, – а пока – до завтра, прощайте…

И низенький человек откланялся с докторски солидною любезностью, как подобает истинному сыну Эскулапа.

– В Морскую! – крикнул он извозчику, выйдя за ворота – и покатил к генеральше фон Шпильце.

– Nun was sagen sie doch, Herr Katzel?[154] – совершенно спокойно спросила его Амалия Потаповна.

– О, вполне удачно! могу поздравить с счастливым исходом, – сообщил самодовольный сын Эскулапа.

– Она помнит?

– Гм… немножко… Впрочем, благодаря мне, убеждена, что все это сон, галлюцинация.

– S'gu-ut, s'gu-ut![155] – протянула генеральша с поощрительной улыбкой, словно кот, прищуривая глазки.

– Ну-с?! – решительно и настойчиво приступил меж тем герр Катцель, отдав короткий поклон за ее поощрение.

Амалия Потаповна как нельзя лучше поняла значение этого выразительного «ну-с» и опустила руку в карман своего платья.

– Auf Wiedersehen! – поклонилась она, подавая доктору кулак для потрясения, после которого тот ощутил в пальцах своих шелест государственной депозитки.

Амалия Потаповна поклонилась снова и торопливой походкой стала удаляться из залы. Сын Эскулапа еще торопливее развернул врученную ему бумажку: оказалась радужная.

– Эй, ваше превосходительство! пожалуйте-ка сюда! – закричал он вдогонку.

Генеральша вернулась, вытянув шею и лицо с любопытно-серьезным выражением.

– Это что такое? – вопросил герр Катцель, приближая депозитку к ее физиономии.