Забив все свое время делами, Сюэли, как мог, отнял у себя почти все возможности видеться с Цзинцзин. Фактически теперь он видел ее только во время занятий на факультете и изредка тогда, когда она заходила вечером на репетиции. Тем не менее, положение осталось прежним. Чуть только она вернулась в Москву в начале сентября, он, как ни сдерживался, помог ей в двух-трех делах, прежде чем она успела заикнуться об этом. Он сейчас же отстоял для нее неописуемо чудовищную очередь на перерегистрацию и разбудил ее звонком, нежно сказав: «Спускайся, все тебя здесь только и ждут». А когда она, протирая глаза, спустилась, он сказал: «Ты как солнце, хоть и в халатике». Короче, с ним Цзинцзин не заметила, как перерегистрировалась в общежитии, и каждый, кто знает, что это такое, согласится, что любовные подвиги прошлого как-то меркнут перед тем, что сделал Сюэли. Затем он договорился о пересдаче для Цзинцзин с преподавателем, с которым, по общему мнению, невозможно было договориться. Его действительно невозможно было убедить логически, но Сюэли и не пытался этого сделать. Он сразу упал на колени и в духе старых времен воскликнул: «Простите нас, учитель! Не гневайтесь. Но она может лучше!» И сделал такое движение, как будто тянет Цзинцзин тоже упасть рядом с ним на колени. Этого оказалось достаточно. Преподаватель-мизантроп испытал такое живое отвращение ко всей этой ситуации, что сейчас же позволил ей, одной из всего потока, пересдавать предмет.

Потом он спас ее из пещеры, что вменял себе исключительно в вину, поскольку вся история изначально была его жалкой попыткой отстраниться — против собственной воли. Когда она забросила руки ему на плечи, собираясь его поцеловать, он быстро сказал: «О, это нет. Если ты будешь настаивать, мне придется умереть». И в таком странном виде эти удивительные отношения продолжили существовать по-прежнему. Ну, и был один случай, после которого Ся Цзинцзин стала немного бояться Вэй Сюэли. Однажды ночью Сюэли сорвался, натянул одежду, едва попадая в штанины и рукава, и выбежал, объяснив изумленному Шэнбэю: «Цзинцзин плохо себя чувствует». Он забежал в подпольный магазинчик, долго стучал, никто ему не открывал, когда наконец открыла заспанная хозяйка, он отобрал с десяток пакетиков с волшебными лекарствами китайской медицины, сгреб их и выбежал вон, пообещав расплатиться на рассвете. У Цзинцзин был тяжелый грипп, она лежала, уйдя глубоко в подушку, со спутанными мокрыми волосами, и ее беспокойно обнюхивала кошка. Сюэли развел принесенное в воде и дал ей выпить, снял самые нехорошие симптомы с нарушением дыхания, потом поил ее настоем из семян лотоса с ложечки, на рассвете вернулся в магазин и оплатил покупку, на другой день пропустил все занятия и спал днем полчаса, в положении сидя и привалившись к кошке. Непонятным так навсегда и осталось только одно: как он изначально узнал, что Цзинцзин больна. На этот вопрос Шэнбэя он затруднился ответить, сам даже удивился, когда задумался об этом, и пробормотал что-то вроде: «Ну… я слышал барабаны и колокола». Возможно, ему по чистому совпадению приснилось что-нибудь неприятное в ту ночь.

Наина Гориславовна больше не вела русский язык, потому что она, несмотря на свои девяносто лет, выскочила замуж, — как подчеркивали злые языки, за финна. И уехала в Финляндию. Сюэли чувствовал за этим какую-то литературную шутку, но по незнанию источника затруднялся оценить ее глубину. Так или иначе, Наина уехала, русский язык теперь вела новая преподавательница, которая первым делом рассказала им про Хозяйку Медной горы. «Вы геологи, — сказала она, — поэтому вам будет полезно знать всё… что связано с геологией». Сюэли показалось, что он уловил принцип действия Хозяйки горы, но он был не уверен.

Собственно, в четырех историях, которые они осилили со словарем, этот принцип нигде прямо не декларировался, однако Сюэли был уверен, что он существует. Что надо делать, чтобы Хозяйка Медной горы отпустила тебя с миром?

— Э… Я уверена была всегда, что она иррациональна, — честно сказала молодая преподавательница.

— Я не так думаю, — возразил Сюэли.

— Там дело в том, что человек не только не должен быть жадным, но еще должен что-то уметь руками, созидательно и творчески, — предположил Лю Цзянь. — Тогда остается жив.

— Нет, что человек должен испытывать какие-то нормальные эмоции! Например, любить кого-то! Потом она от него отвяжется, — сказала Шао Минцзюань.

— Не «потом», а «тогда», — поправила преподаватель.

— Человек должен быть самодостаточный, — сказал Чжэн Цин.

— Люби природу и бережно с ней обращайся? — пробормотал Сюэли. — Нет, это не вполне точно… Ставь природу выше себя, и тогда она тебя, возможно, не уроет.

— Прекрасно, вот этот вариант мы и запишем, — рассеянно сказала преподаватель. — Но только… Вэй Сюэли, откуда вы берете такие слова — «уроет»?..

— Эм-м… погребёт? — сказал Сюэли. — Закопает?

— Ставь природу выше себя… Откуда ты так знаешь основы синтоизма? — радостно спросила Саюри. Сюэли счел ниже своего достоинства комментировать это и просто потрепал ее по щечке.

Потом все рассказывали, кто как провел лето. Сухой и лаконичный рассказ Сюэли о том, как он грузил кирпичи, никого не впечатлил. Конечно, Сюэли мог бы составить рассказ на тему «Лето, которого у меня не было». В Гуанчжоу зелень загромождала весь дверной проем, и можно было валяться на циновочке и смотреть, как ярусами уходит в небо огромное дерево Мин во дворе. Сначала охватываешь взглядом наскоро первый ярус и думаешь, что это всё; потом всматриваешься, поднимаешь взгляд — и видишь, что нет, над ним громоздится другой, который выше; ну, это-то, думаешь, уже точно все, — нет, ползешь взглядом, и там оказывается еще, и так раз шесть до верхушки. В кроне прыгают скворцы. «Хок Лай! — кричит тетушка Мэй с террасы. — Поднимись на крышу и развесь белье!» Хок Лай — имя Сюэли в местном произношении: Вэй Сюэли (魏学礼) = Нгай Хок Лай. «У меня руки все в тесте! Хок Лай!.. А то не успею слепить пельмени до обеда! …Ну же, полезай! С крыши все-таки обзор, видно, с какой стороны наступают!» «Да, да, отобьемся от врагов», — с иронией отзывается Сюэли, но встает; тетушка забыла, что он давно не маленький и уже не играет во вражеское нашествие. С корзиной белья лезешь на крышу, — и, приговаривая «парус в десять полотнищ поднят над кораблем», завешиваешь все простынями; но вот с крыши слышно, что в бабушкину лавку зашел прохожий, пробует, как звенят фэнлины. Если бабушка ушла в храм, — а она ушла, — тогда соскальзываешь вниз по приставной лестнице, появляешься из-за прилавка и начинаешь охмурять покупателя: «Фэнлины не простые, из метеоритного железа, если вдруг у вас по ночам лисы бегают по крыше, — лучшего средства не найдете…». Сбыл фэнлин — потащился в шлепанцах за угол дома забрать почту. За углом в нише — статуя бога-покровителя этого дома, перед которым управдом разложил рисовые сладости. Ближайшие к тебе цикады, если на них громко цыкнуть, очумело замолкают на некоторое время, самолеты снижаются, чтобы зайти на посадку в аэропорту Бай-юнь, под этот звук все-таки засыпаешь на циновке на веранде, и снится, что за тобой пришли какие-то феи в синей одежде, со странной асимметрией в лицах. Тут в углу сада, в темных зарослях кассии, начинает высказываться птица багэр — несмотря на ее название, у нее не «восемь песен», а больше, — здесь самолеты перечеркивают длинный распущенный хвост от заката, и здесь мир Сюэли, как дерево Мин, поэтажно уходит в небо.

Этого лета Сюэли лишился из-за туманного происшествия, не имеющего срока давности, в поселке Ляньхуа с дедом, бежавшим в Россию, — да чтобы беспрепятственно въехать в Россию в то время, нужно было очень крепко поработать кое на какие органы, как уже понял Сюэли за время работы в архиве… Ему казалось, что он вымазался в чем-то липком, не смывающемся. Эта история держала его здесь, она загнала его в архив и заставила изо дня в день ходить дорогой в Чертог, мимо стенда «Петли и удавки». Только это — а иначе на билет до Гуанчжоу он бы уж как-нибудь наскреб.