Ицхак позвонил мне грустным летним днем. Я лежал на диване и плевал в потолок. Потолки у нас в доме высокие, поэтому я ухитрился заплевать и стены, и самого себя, и диванную подушку, набитую скрипучими опилками.

- Баян? - произнес в телефоне мужской голос.

- Это кто? - мрачно спросил я.

В трубке хихикнули.

- Угадай!

Я уже хотел швырнуть трубку, но на том конце провода вовремя сообразили:

- Это я, Ицхак.

- Сукин сын, - сказал я.

Ицхак обиделся. Сказал, что по семитской традиции голубизна крови передается по материнской линии. И чтобы я поэтому не смел ничего говорить плохого о его происхождении.

- Я знаю, что ты по матери голубой, - сказал я.

Ицхак подумал-подумал и решил больше не обижаться. У него было хорошее настроение. Такое хорошее, что из телефона аж задувало.

- Баян, дело такое... Нет, по телефону нельзя. Я приду.

- Не вздумай, - сказал я.

Но он уже повесил трубку и через час с небольшим нарисовался у меня в квартире.

Мурзик проводил его в мою маленькую комнату. Я сел на диване, отодвинул ногой пыльные пивные бутылки и мутно уставился на Ицхака.

Ицхак был отвратителен. Его длинный, перебитый в двух местах нос будто вихляющий - свисал почти до губы. Губы оттопыривались, причем верхняя нависала над нижней. Глаза сияли. Они всегда были у него лучистые, странно светлые. Ицхак называл их "золотистыми", а мы, его одноклассники, - "цвета детской неожиданности".

На нем были черные идеально отутюженные брюки со стрелочками, которые все равно мешковато болтались на его тощей заднице. Пиджак малинового цвета с искрой источал запах парикмахерской. Редеющие темные волосы были гладко зализаны и чем-то смазаны.

Он сел на принесенный Мурзиком из кухни табурет, предварительно проверив, не подкосятся ли ножки. Достал из кармана огромные часы, щелкнул крышкой. Часы фальшиво исполнили Национальный Вавилонский Гимн.

- Это еще зачем? - спросил я злобясь. На мне были черные трусы до колен и майка.

- Чтобы ты встал, - добродушно ответствовал Ицхак. - Гимн полагается слушать стоя.

Я действительно встал. Мурзик подал мне халат, полосатый, с дыркой под мышкой. Я всунулся в халат и обернулся теплыми полами. Мурзик сказал шепотом:

- Я чаю поставлю.

- Иди, - раздраженно велел я. - Поставь.

Мурзик вышел. Он боялся меня гневать. Пока гарантийный срок не выйдет, будет как шелковый. А потом, небось, осмелеет, хамить начнет. Сдать раба обратно на биржу по гарантийке - плевое дело, но когда срок заканчивается, никто за мерзавца больше ответственности не несет. Кроме хозяина, конечно. И продавать его снова - занятие откровенно убыточное. Особенно Мурзика. На нем и так клейма негде ставить.

Ицхак смотрел на меня и улыбался. В детстве у него были желтые кривые зубы. Теперь же они дивным образом побелели и выпрямились и скалились на меня, как лейб-гвардейцы на параде: ровные и прямые. Металлокерамику себе поставил, подлец.

- Ну, - сказал я после долгого молчания.

Ицхак заговорил:

- Слышь, Баян... Дело такое. Я открываю свою фирму.

- Профиль? - спросил я.

- Прогнозы.

- Слушай, Ицхак, ты хоть и семит, а полный болван. Прогоришь. Здесь же все схвачено. Прогнозами сейчас только ленивый не занимается... Эти лавочки горят только так.

- Моя не прогорит, - сказал Ицхак уверенно. И я понял, что он что-то знает. На жилу какую-то золотую набрел.

Он и в детстве таким был. Однажды в третьем классе мы нашли запрятанную кем-то из старшеклассников картинку "Пляжная девочка". Мы подрались и случайно порвали ее. Даже тогда мне досталась тупая морда этой бабы, а Ицхаку - все интересное.

Ицхак уперся кулаками в табурет и подался вперед. От него так разило одеколоном, что я закашлялся.

- Прогноз, Баян, - дело тонкое. Знаешь, на чем горят другие?

- На вранье.

- На неправильной технологии. Только Оракул держится. Но Оракул, во-первых, находится на государственной дотации и обслуживает интересы государства... Там кое-какие грязные делишки, не хочу сейчас вдаваться. Он дал мне понять, что ему ведомо очень и очень многое.

Со своей стороны, я очень удачно выказал полное безразличие к его осведомленности.

Тут вошел Мурзик и подал чай.

Я приучил Мурзика сервировать столик на колесиках. Поначалу Мурзик думал, что это забавка такая. Даже кататься пытался, взгромоздив зад на хрупкую мебель. Был вразумлен.

Ицхак схватил чашку, пролил себе на брюки, но даже не заметил этого.

- Баян, - проговорил он многозначительно, - слушай... Темпоральная лингвистика...

Некоторое время Ицхак объяснял мне, что это такое. Я почти не слушал. Так, цеплял краем уха некоторые слова.

- Память языка прочнее памяти текста... Национальное достояние... Кладезь технических решений древности...

Наконец он заговорил о деле.

- Знаешь такую поговорку - "жопой чую"? - спросил он, блестя глазами. Вспомнил о чае, выпил. Чай уже остыл.

Я сказал, что знаю много поговорок родного языка. И что большинство этих поговорок - дурацкие. И что только сумасшедший семит может видеть в них кладезь технических решений древности. У предков в древности не было никаких технических решений. У них ничего не было, кроме зиккуратов, которые они возводили по темноте, невежеству и неверию в прогресс.

- Прогнозы являются неточными, потому что базируются на ошибочной технологии, - сказал Ицхак. - Откуда это безграничное доверие к бездушной технике? Откуда недооценка естественных возможностей человека - кстати, никем до конца не изученных? Известно, что мы используем наше тело всего на восемнадцать и одну шестую процента, а мозг - вообще на сотую долю...

Суть идеи Ицхака заключалась в том, что жопа вавилонянина, получившего высшее техническое образование в лучшем вузе столицы, при надлежащей тренировке, уходе и квалификации может предсказывать грядущее значительно точнее, чем это дано искусственному интеллекту.

- Ну ты даешь!.. - сказал я. - Правду говорят про семитов, что они все того...

- Учти, Баян, проект секретный, - предупредил Ицхак. - Золотая жила... Кавияр столовыми ложками жрать будем, рояль купим, шампанского туда нальем, метресок нагоним - хоть в два ряда на койку клади...