Интересно, на третьем уровне или на четвертом такая же мораль, как и на нашей железяке? Должна быть другая. Там у них никакого лазера нет. Говорят, и «коричневого» нет. Ну, как без уровня они живут, это я еще могу понять. Это как в детстве, пока на улицу не выходишь. А вот без «коричневого» как? «Коричневое» действует так, что по фигу становятся уровни всякие, слои, ОЖП, склонения, спряжения, рода и полы. И жизнь твоя такая махонькая становится, что можно на ладошку положить и сдунуть, как одуванчик. Я, правда, и одуванчики видел только в архивном кино, но как-то мне попался древний текст «Вино из одуванчиков» — книга тех времен, когда люди еще бумажные книги читали. Ох! Не верю я в это. Или людей было очень мало, или все это ложь. Ну где же взять столько деревьев, чтобы напечатать всю эту тексту?

Хотя если верить древним книгам, то дожди тогда были доступны для любого. И городов было много. Не два, как сейчас, а много маленьких.

А главное, когда я читал эту книгу, мне пришлось все время за макушку держаться. Фимоза мне посоветовала, а то бы у меня мозги лопнули от тиликания. Если честно, то я бы и вовсе макушку не отпускал бы. Но руками иногда приходится что-то делать, а на улице или когда другие видят — нельзя. Мусорским застучат. А там… Опустят, короче.

Хорошо, что никто не видит, что я под душем стою…

Вот меня потащило… С одной стороны, сладко, будто «коричневого» принял литра полтора на грудь, а с другой стороны — хреново до того, что завыть хочется, глядя на лампочку. В древних книгах написано, что раньше волки выли на луну. Это мифические животные, похожие на собак. Говорят, они были на самом деле. Но я не верю. Не верю я также и в то, что книги были бумажными. Бумага — это же очень дорого. Где бы они взяли столько деревьев?

Когда я слушаю такую музыку, то и мне хочется написать такую же, но я давно забил на то, чтобы даже и пытаться. Конечно, я могу содрать. Будет попроще и покривее, но похоже. Нижним трудам даже нравится, но мне — нет. Я понимаю, что это музыка про музыку, а мне хотелось бы испытать те легкие чувства, такие нежные настроения, от которых такая музыка рождается самостоятельно. Можно снять аккорды. У меня хороший слух, и я их подбираю легко, но есть одно крупное «но». Я не понимаю, какую эмоцию скрывает этот аккорд. Если я применяю обычный квартоквинтовый круг, то он мне понятен — это то тиликанье, что постоянно крутится у меня в голове.

Севка Прошкец говорит, что надо испытывать радость свободного труда, потому что только в труде и есть подлинная свобода четэ. Но, к стыду своему, я так бываю заморочен постоянной уборкой мусора, что мне не до того. Хотя бывают дни, когда мусора мало, тогда скучно. Потому что все, что мне ни приходит в голову, чтобы себя развлечь, требует каких-то дополнительных возможностей, а у меня их нет. Вот гитара. Я уже клево играю. Севка говорит, что я лучший из нижних музыкантов, и все уговаривает написать что-нибудь про РСТ, и непременно в мажоре. Иначе — как станешь освобожденным музыкальным работником?

И я стараюсь. Потому что это все-таки уже не совсем железный слой. Музыкальные работники живут на третьем уровне. И говорят, что их выпускают спокойно на четвертый. Я видел на голяке, как четвертаки спускаются иногда на третий, чтобы посидеть в балете или посмотреть какую-нибудь настоящую картину. На железяке все только в виде голограмм в голяцких проекторах или вообще только в Сети. Оттуда и пошло обидное слово, которым верхние нас, железных ЧТ, кличут. Да-да! То самое «голяк». Это все мы, потому что слаще голограммы ничего не видели.

Я изо всех сил стараюсь в мажоре про Радость Свободного Труда. Но у меня что-то мажор не идет. Потому что даже под «коричневым» как-то не очень мажорно. К тому же под ним ничего не напишешь, потому что лежишь в отрубе и смотришь себе мультики. Ну, клево. А потом опять сирена и — работать—работать—работать. Если ЧТ не работает, его жизнь пропадает пропадом.

А я… «Я — не очень честный ЧТ, — осеняет меня. — Между проездами „мусорника“, когда трупаков нет и тротуары политы водой и просушены, я же ничего не делаю! А это преступление!»

Но эта мысль какая-то вялая и испаряется раньше, чем я чувствую угрызения совести.

Теплый дождь, музыка… Я практически представил себя героем того фильма. Руки сами тянутся… Интересно, людям всегда нельзя было прикасаться к макушке? Чтобы не вызвать подозрений, я надел на голову платок. Платок можно. Нельзя только руками и в душе.

Раздался звонок, и я вышел из пепелаца, чтобы открыть дверь.

— Привет! — сказал Севка, переступая порог. — Как дела? Ух ты! Заболел?

— Ты о чем? — удивился я.

— А чего ты в платке?

— Та-ак… — Я поморщился воспоминанию и соврал: — Ухо простудил.

— А-а… Как дела-то?

— Ничего себе. Сегодня работы не было. Всего два трупака. Парочка сладкая. На голове верхний долбак, на ногтях верхний лак. Модные такие трудаки были.

— Да… — кивнул Севка, раздеваясь. — Пара по нынешним временам неплохо. Очень уж много их стало… А кто?

— Трудак и КСРка. Ничего. Даже симпатичная.

— О чем ты? — вздернул брови Севка. — Как КСРка может быть симпатичной? Это же порок!

— Порок-то порок, — вздохнул я. — Но когда ее аннулировали, она уже стала не КСРка и никто, а просто симпатичная.

— Тогда уже симпатичный, — менторски поправил Прошкец. — Нельзя о нем говорить «она — симпатичная».

— Ну, я имел в виду, что он, пока он был КСРкой, была симпатичная. Короче! Ты меня не путай!

— Возражу тебе! — Севка опять начал корчить из себя учителя. — В конце двадцать первого века мы наконец достигли того, что никакой разницы полов социально не признается. Мы все или Честные Труженики, или Военные Служащие, или Служба Слежения за Порядком, или Избранные Управленцы и т.д. Но все мы — работники Глобальной Системы Заводов. Это величайшее достижение цивилизации. Но некоторые не понимают этого!

— Да-да! — кивнул я. — Конечно! Просто иногда я путаюсь.

— Чаем угостишь?

— Конечно, — кивнул я и, налив в стаканы воды, сунул в один из них кипятильник. — Чего-то ты рано. Я еще собирался на гитаре побренчать.

— Бренчать на гитаре лучше, чем жрать «коричневое». Это факт. Говорят, в вашем районе опять прирост. Трупаки-то не под «коричневым» ли были? Со следующей недели не будешь убирать, а будешь сообщать дежурному. Он будет проверять на «корье».

— Ух ты! Да не… Они это… Не-е… Обычные.

— А то новое поветрие пошло, — солидно вздохнул Прошкец — Самоубийцы. «Корчневого» долбанут и выходят на улицу. Специально, чтобы на уровень напороться. Бунтари хреновы!

«Самоубийцы» — это звучало вызывающе, а все, что звучит вызывающе, хочется попробовать. Да… Так я первый раз «коричневое» употребил. Тоже под ту идею, что оно — ужасно. А у меня депресняк был, ну я и подумал: «Закоричневею и… под аннулятор!» Потому что умереть мне тогда хотелось больше, чем теперь жить. Потому что тиликатор этот в голове у меня тиликал и тиликал. Ни минуты покоя не давал. Даже ночью тиликал.

И как раз в тот день Фимоза случилась. Тогда-то я и причастился «коричневым». Но ничего такого не случилось! Хотя что-то случилось. Тиликать перестало.

А потом я совсем осмелел и тогда первый раз себя за макушку потрогал!

И — ничего! Ничего, мля, не случилось! Вот тут-то я и перепугался! Должно же было случиться! Иначе — чего стоит Матрица этот? Неделю ходил в ужасе. В голове не тиликало.

А может быть, я мало «коричневел»? Или за макушку мало трогался?

Черт! Опять затиликало!

— Да? — удивился я вслух, переждав макушечный колокольчик. — Честно говоря, не заметил ничего особого. Обычная парочка. У него на голове был мощный дол-бак, — я показал добычу. — А она… Ну хорошо! КСРка, она же слабее, короче, не смогла вырваться, когда услышал сирену. И знаешь… — Я вздохнул. — Я не против того, чтобы полицейские палили по нарушителям уровня, но, может, сделали бы его повыше, что ли. Пока мы молодые, не страшно, а представь, когда тебе будет лет семьдесят! Я сегодня видел дедка. Он чуть не сломал ногу, когда падал на звук сирены, в пух его разнеси! Честно говоря, я даже не понимаю, почему это на нашем уровне чертят лазером, а на верхнем нет. Неужели там никто не пробовал «коричневое»?