– Землетрясение! Это землетрясение! – вскричал я и, забыв и об арабе и о Синичкиной, забегал глазами по кровле штрека.

К счастью каменистые своды на гнев Плутона никак не отреагировали. А вот с устья штольни раздался приглушенный расстоянием грохот, который мог означать только одно – устье штольни обрушилось.

После того, как толчки прекратились, я решил бежать к выходу, чтобы убедиться в своем предположении, но джентльмен во мне победил мое хоть не досужее, но любопытство и я, отстранив Али-Бабая, поднял на ноги понемногу приходящую в себя Синичкину. Она, мокрая с ног до головы, синяя от холода, не могла отвести от зомбера испуганных глаз. Пожалев девушку, я обернулся к арабу и сказал:

– Вали отсюда!

– What you said[17]? – подобострастно глядя на меня снизу вверх, спросил почти не говоривший по-русски Али-Бабай.

– Move! – зарычал я по-английски, вспомнив, что именно так голливудские персонажи прогоняют с глаз долой сломленных противников и шестерок.

Зомбер закивал головой и удалился из штрека. Проводив его озадаченным взглядом (как же, ожидал от него пакостей, а он повел себя как понятливая кошка), я вновь занялся Анастасией.

– Переодеть тебя надо, простынешь, – сказал я, начав сгонять ладонью воду из свитера девушки.

– А... а что... там... на устье штольни... случилось? – спросила она, икая.

В полумраке подземелья ее синяков было не видно.

– Это ты меня спрашиваешь? Ты, предугадывающая будущее?

– Ничего я не пред... пред... угадываю, – захныкала Синичкина. – Я обманывала тебя. Так что там слу... случилось?

– А то, что переодеваться тебе в принципе не нужно, – не смог я удержаться от обычной для меня прямолинейности.

– П..п..почему?

– Завалило нас. Эти охломоны-дровосеки из кишлаков раскрепили устье, вот оно и съехало от подземного толчка. Так что выбирай...

– Что выбирай?

– Медленную смерть от голода или скоропостижную от простуды...

– Мы выберемся... обязательно выберемся – заканючила Синичкина, снимая с моей помощью свитер.

– Ничего у тебя животик! – поджав губы, отдал я должное тому, что приковало бы взгляд любого мужчины. – Бюстгальтер тоже снимай. Ты знаешь, мне кажется, что нам с тобой надо от голода умирать...

– Почему-у?.

– Человек примерно два месяца может обходиться без еды. И мы с тобой целых два месяца сможем наслаждаться обществом друг друга.

– Маньяк! – сверкнула заплаканными глазами Анастасия.

– Да ты же сама хотела, чтобы любовь наша проистекала как-то не банально, как-то по-особому незабываемо? Вот, накаркала, а теперь увильнуть хочешь? – сказал я и, подражая Марку Бернесу, запел: "Ты – любовь моя последняя, мой мотив..."

Мое певческое мастерство Синичкина оценивать не стала, она раскрыла ротик и с изумлением посмотрела мне за плечо. Обернувшись, я увидел Али-Бабая, смиренно стоявшего в устье штрека. На согнутых его руках покоились стеганые синие ватник и штаны (совершенно новые, с бирками швейной фабрики, повисшими на ниточках и вертящимися туда-сюда от токов воздуха), на них лежали вложенные друг в друга и также совершенно новенькие резиновые сапоги примерно 43-го размера.

А знаете, что лежало на сапогах? В жизнь не угадаете! На них лежали три пары теплых войлочных стелек! Ровно столько, чтобы хотя бы по вертикали уменьшить размер сапог до размеров изящных ножек Анастасии! Клянусь, именно в этот момент в моем сердце зажглось теплое чувство к этому человеку с трудной экстремистской судьбой. Ведь я паясничал перед Синичкиной не только из-за того, чтобы не думать о возможных последствиях землетрясения, но с целью хоть на минуту оттянуть момент джентльменской передачи продрогшей девушке моей куртки, моего теплого свитера, моих таких удобных брюк и сапог... Паясничал, представляя, как мне придется бегать по стволу шахты взад-вперед в попытке хоть как-то согреться. А тут этот "гном" с щедрыми дарами. Ну, как его не полюбить?

Как только Анастасия сменила одежду, я отправил ее разбираться с Веретенниковым и его сокамерниками, а сам пошел к устью штольни. Али-Бабай, не раздумывая, направился за мной. Всмотревшись в лицо подземного араба, я нашел, что оно выглядят вполне миролюбиво и, дружески похлопав по плечу, отправил вслед за девушкой – внутренний голос говорил мне, что не стоит оставлять ее наедине с Баклажаном и его людьми.

Шел я, насвистывая "Любовь нечаянно нагрянет, когда ее совсем не ждешь" – второе за короткое время "свидание" с прелестями Синичкиной сделало мое настроение прекрасным. Но через десять минут от него ровным счетом ничего не осталось: мне стало предельно ясно, от чего умрут все пленники этой злосчастной штольни, все, включая меня. Не от голода и холода, не от недостатка кислорода, мы даже не перестреляем друг друга, мы утонем! Да, мы утонем! Это я понял, увидев, что рудничные воды не уходят из горной выработки, а скапливаются перед завалом.

Землетрясение "отгрызло" приустьевую часть штольни примерно до пятого метра и наши с Синичкиной рюкзаки не пострадали (только подмокли в озерце набежавшей воды). К моей великой радости обрушившаяся масса состояла из так называемой рыхлятины, то есть смеси редких (и небольших) глыб, щебня и дресвы. "Несколько дней работы, ну, неделя, и мы на свободе", – подумал я и, немного потоптавшись перед завалом, пошел назад.

Афтершоки начались, когда я проходил мимо цифры “15”, намалеванной белой краской на левой стенке. Первый толчок был так себе, а второй чуть было, не бросил меня на накренившуюся и стремительно уходящую вниз почву. К счастью трещина, по которой опускался блок пород с приустьевой частью штольни (и со мной), находилась всего в полутора метрах от меня, и я отчаянным броском успел покинуть "лифт", несший меня в преисподнюю...

В грязи я лежал несколько минут. Вставать на ноги не хотелось. Не хотелось убеждаться в том, что после повторных толчков путь к свободе перекрыт не рыхлой обломочной массой, а мощным сланцевым блоком.

"Лучше бы я остался в "лифте", – думал я, совершенно упав духом. – Хотя нет... Там бы я умер через пару недель... От голода, наперченного отчаянием. А здесь есть Али-Бабай с запасом продуктов. И Синичкина с ее прелестями. Продукты кончатся – икру из Баклажана станем готовить"...

Шутка переменила настроение с очень плохого на плохое, я встал на ноги и уставился в наглухо перекрывшую выход сланцевую пластину.

"Сначала обвалилось ослабленное устье, а потом вдоль послойной трещины произошел сброс, вернее сбросо-сдвиг, – констатировал я, водя ладонью по теплой еще от трения поверхности пластины. – Песец котенку, короче... Такого стопроцентно гарантированного конца костлявая мне еще не предлагала..."

И, повесив на плечи по рюкзаку, побрел к товарищам по несчастью, побрел, пытаясь переломить отвратительное свое настроение.

"Дело дрянь, но какой великолепный шанс умереть в объятиях Анастасии совершенно истощенным от любви и голода... – думал я, представляя ладное тело девушки. – А когда нас найдут через триста лет? Нет, не через триста, а еще при жизни Ольги... Представляю, какое у моей пока еще супруги будет кислое лицо, когда в газетах всего мира появятся фотографии наших с Синичкиной мумифицировавшихся тел! Обнявшихся в предсмертном соитии! Так ей и надо. Нет, с мумификацией ни фига не получится... Мы же утонем. Превратимся сначала в студень, а потом вода и вовсе растворит наши ткани. А может, обойдется? Ведь наш враг – вода – может превратиться в союзника... Нам просто надо будет спрятаться в самой верхней части штольни и ждать, пока набравшаяся влага сначала проделает себе выход на поверхность, а потом размоет к чертовой матери рыхлые породы за спрятавшей нас "заслонкой". После этого заслонка может сползти, точно сползет, ведь штольня заложена на крутом склоне. И, значит, нам надо не хоронить себя раньше времени, а потихоньку настраиваться на пару месяцев ожидания"...