Куда они плыли? Как попали в Америку? Была ли их высадка на американском побережье запланированной или вынужденной?

«Археологическая и летописная история свидетельствуют, что большие организованные группы колонистов в свое время выходили из Средиземного моря, чтобы основать поселения и торговые посты вдоль побережья западной Африки.

Стела в Карфагене повествует о том, как финикийский царь Ханно около 450 г. до н. э. вышел в море с шестьюдесятью судами, полными мужчин и женщин, для того, чтобы создать колонии на атлантическом побережье Марокко. Но и Ханно не был пионером. Задолго до него другие экспедиции, приплывшие из внутренних районов Средиземноморья, основали далеко к югу от Гибралтара, как раз там, где проходит океанское течение прямо к Мексиканскому заливу, огромный мегалитический город Ликсус.

Римляне называли Ликсус «вечным городом» и говорили, что там похоронен Геркулес. Город был построен неизвестными солнцепоклонниками, и самое древнее из известных его названий — «Город Солнца». Кто бы ни построил Ликсус — ясно, что среди создателей его были астрономы, каменщики, писцы и превосходные гончары».

Проникая все дальше в глубь Атлантики, посланцы Ликсуса могли достичь мест, где ветры и течения подхватили их суда и повлекли на запад — туда, где в небольшой области, окаймляющей Мексиканский залив, вдруг расцвела загадочная культура ольмеков.

Остается последний вопрос: что это были за суда? Какое «плавучее средство» оказалось способным доставить в Мексику тыкву, семена хлопка, колесо, бананы, ткацкий станок и т. д. и т. п.?

Изоляционисты говорят:

«Мореходы, знавшие, как строить пирамиды, едва ли могли бы забыть, как строятся морские суда, на которых они сами приплыли. А между тем у индейцев до Колумба единственно известным типом водного средства передвижения были плоты, каноэ и каяки из бересты и кож, или долбленки, или, наконец, особый вид плотов в форме лодки, искусно связанной из снопов камыша. На чем же явились в Америку африканцы? Неужели же на камыше!? Или, может, на папирусе?!»

Ирония их как будто даже и основательна, поскольку «…лабораторные исследования, проводимые со связками папируса, показали, что этот материал пропитывается насквозь водой и теряет плавучесть менее чем в две недели. Эксперименты в резервуаре со стоячей морской водой и папирусом показали также, что сердцевина папируса быстро начинает гнить. Поэтому антропологи, специалисты по папирусу и морские эксперты — все согласились с тем, что древние папирусные суда-плоты использовались лишь на реках и озерах, причем их периодически вытаскивали на берег для просушки. Единогласно был вынесен приговор: на таких судах пересечь гладь океана от Африки до Америки невозможно».

Здесь в интонациях Тура Хейердала начинает явственно слышаться сталь:

«Судить о качествах папирусного судна, подвергая испытаниям связку папируса, так же нелепо, как утопить в корыте гвоздь и заключить из этого, что «Куин Мэри» не способна плавать.

Между экспериментами с материалом и экспериментами с законченным судном существует огромная разница.

Мои собственные испытания судов из камыша на острове Пасхи, в Перу и Мексике по одну сторону Атлантического океана и из папируса на озере Чад и у истоков Нила — по другую произвели на меня чрезвычайное впечатление.

Ни одно другое судно не сравнится надежностью, остойчивостью и грузоподъемностью с такой лодкой».

Последние камышовые лодки употреблялись индейцами племени серис на Калифорнийском заливе еще в шестидесятых годах нашего века; до сих пор они широко распространены на озере Титикака и встречаются кое-где на северном побережье Перу.

В Африке такие же лодки, но из папируса, с двуногой мачтой, с загнутыми носом и кормой, строились на атлантическом побережье Марокко почти вплоть до начала второй мировой войны.

И там, и здесь это были маленькие лодки, на которых плавали полунищие рыбаки. Но старинные рельефы и росписи говорили о лодках подобного типа, однако гигантских, вместительных, двухпалубных — не о лодках уже, а о кораблях, военным строем идущих по океану.

Именно на таких судах древние мореплаватели могли пересечь с востока на запад Атлантику.

Сформулировав для себя эту мысль, капитан «Кон-Тики» уже не знал покоя. Он жаждал эксперимента, жаждал ощутить на губах его соленый вкус, — отправился на Титикаку, затем и Африку, на озеро Чад, разыскал там мастеров-строителей, которые согласились изготовить корабль по древнеафриканскому образцу, —

Обо всем этом гораздо подробнее пишет сам Хейердал в книге «Экспедиция «Ра». А мне надлежит рассказывать о другом.

Планы экспедиции вынашивались, определялся маршрут, проектировался корабль, в каюте которого предусматривалось и для меня место, — а я обо всем этом и не подозревал.

Я занимался своими делами, жил своей жизнью, — а в Советский Союз, в Академию наук шло письмо. В нем Хейердал извещал, что готовится проверять мореходные качества папирусного судна, что формирует интернациональный экипаж и есть в этом экипаже вакансия судового врача. И просил подыскать такового — чтоб знал английский язык, не жаловался на здоровье, обладал экспедиционным опытом и — обязательно! — чувством юмора, потому что предполагаются обстоятельства, в которых оно может оказаться крайне полезным.

Письмо переслали в Министерство здравоохранения, оттуда — в главк. Профессор Николай Николаевич Туровский просмотрел утреннюю почту и сидел в некоторой задумчивости. И пожаловался случайно заглянувшему в кабинет моему другу и начальнику:

— Вот не было хлопот, Хейердал просит прислать врача, где его взять — с английским и с юмором?

— А что его искать, — сказал начальник. — Он есть. Пошлите Сенкевича. Только что прилетел из Антарктиды, здоровый, не укачивается.

Что он прибавил насчет моего чувства юмора, до сих пор не знаю. Между прочим, когда он в тот же день передал мне содержание разговора, я сперва принял это именно за шутку, за розыгрыш. Но положение оказалось серьезным, меня включили в список кандидатов, конкурс был не маленький, видимо, не один мой шеф заходил к Туровскому в кабинет, — и то, что в конце концов повезло мне, а не кому-то другому, разумеется, во многом случайность. Вскоре меня вызвал заместитель министра Аветик Игнатьевич Бурназян:

— Не трусишь?

— Вроде бы нет.

— Почему вроде бы?

— Но ведь я не знаю, чего бояться!

Увы, через три месяца, сидя в самолете, я четко знал, чего боюсь. В который раз листал русско-английский словарик, снова и снова мысленно повторял приветственную речь, ужасался ее высокопарности и банальности, без конца менял варианты, совсем в них запутался и мечтал лишь о том, чтобы самолет — он и без того опаздывал — летел до Каира как можно дольше.

Я боялся встречи с Туром! Боялся показаться неловким, косноязычным, предстать в невыгодном свете, — первое-то впечатление самое сильное, станет он разбираться! Попросту отошлет обратно, что ему — замены не найти?!

Уже в салон пахнуло прохладным ночным воздухом, пассажиры двигались к выходам, а я будто прилип к креслу. Наконец стюардесса громко спросила: «Есть в самолете русский врач? Его ждут у трапа!» — и я решился, сосчитав в уме до пяти.

У меня в руках была канистра со спиртом, ее не разрешили провозить в багажном отделении, и весь полет пришлось ее баюкать. Прижимая канистру к груди, я медленно спускался по трапу, не сводя глаз со стоявшего внизу моложавого, подтянутого мужчины со значком, изображавшим бородатого Кон-Тики, на пиджаке.

Первое, о чем он осведомился, было:

— Что это у вас?

— Спирт, — ответил я.

— Очень рад, — он прищурился понимающе и довольно ехидно, глядя на внушительную канистру, а я глядел на него, и волнения мои с каждой секундой рассеивались. Мне уже казалось, что мы знакомы давным-давно.

Заготовленная приветственная речь не пригодилась. Тур деликатно отложил расспросы и разговоры на утро, отвез меня в отель и пожелал спокойной ночи.