Однажды под вечер двое похитителей двинулись в путь, захватив с собой большую бутыль. Шел непрерывный дождь, холодный, частый, бичующий дождь. Время от времени налетали порывы ветра, но затихали, остановленные пеленой падавшей воды. Несмотря на бутылку, это была невеселая, молчаливая поездка. Молодым людям предстояло добраться до Пеникуика, где они предполагали провести вечер. Один раз они остановились, чтобы спрятать инструменты в чаще кустарника недалеко от кладбища, другой раз в Фишер-Тристе, чтобы поджарить хлеб на кухонном очаге и заменить виски пивом. Когда путники достигли цели своего путешествия, экипаж был поставлен в сарай, лошадь убрана и накормлена, а двое молодых медиков уселись за стол и им подали самый лучший обед и самые лучшие вина, которые только нашлись в гостинице. Свет, топящийся камин, дождь, барабанящий в окно, холод и работа, ожидавшая их, — все вместе придавало особенную остроту их наслаждению обедом. С каждым новым стаканом сердечность их отношений увеличивалась. Скоро Макферлен передал своему товарищу пригоршню золотых монет.

— Вот, — сказал он. — Друзья должны оказывать друг другу эти маленькие услуги!

Феттс спрятал деньги в карман и как эхо отозвался:

— Вы философ. До знакомства с вами я был сущим ослом. Клянусь Святым Георгием, вы с К. сделаете из меня настоящего человека!

— Конечно, — одобрил его Макферлен. — Настоящего человека! Говорю вам, нужно было вести себя как мужчина, чтобы поддержать меня… Помните, в то утро? Многие рослые хвастливые сорокалетние трусы растерялись бы при виде той проклятой вещи. А вы ничего! Не потеряли головы! Я наблюдал за вами.

— А почему бы мне не сохранить присутствия духа? — хвастливо заметил Феттс. — В одном случае я навлек бы на себя множество хлопот и неприятностей, а в другом мог рассчитывать на вашу благодарность. — И он ударил рукой по карману, в котором зазвенели золотые монеты.

Эти неприятные слова немного встревожили Макферлена. Уолф пожалел, что понятия, которые он внушал своему молодому товарищу, так хорошо привились к нему; но у него не было времени возражать, потому что в припадке хвастливого настроения Феттс шумно продолжал:

— Самое важное — не бояться! Ну, скажу откровенно, я совсем не желаю попасть на виселицу, это пренеприятная вещь; но я рожден с презрением ко всякого рода ханжеству. Ад, Бог, дьявол, хорошее, дурное, грех, преступление и весь тот музей редкостей может пугать мальчиков, но люди вроде вас и меня презирают их. Пью в память Грея!

Было довольно поздно. Согласно заранее данному приказанию к крыльцу подали экипаж с ярко горевшими фонарями. Молодым людям осталось только заплатить по счету и отправиться в путь. Они объявили, что едут в Пиблс — и в самом деле повернули в сторону этого местечка и не останавливались, пока не оставили позади себя последних домов города. Наконец, потушив экипажные фонари, поехали обратно и по проселочной дороге двинулись к Гленкорсу. Не слышалось других звуков, кроме грохота колес экипажа, да непрекращающейся резкой дроби дождя. Стояла черная тьма; по временам белые ворота или белый камень в стене являлись для них ориентирами, но большую часть дороги они шагом, чуть ли не ощупью, подвигались среди гулкой темноты к торжественной и уединенной цели своих странствий. В лесу, который пересекает местность около кладбища, исчезло последнее мерцание света, и молодым людям пришлось зажечь спичку и засветить один из фонарей экипажа. Так под деревьями, роняющими капли дождя, окруженные громадными колеблющимися тенями, два сообщника доехали до арены своих кощунственных деяний.

Они оба были опытны в этом отношении и хорошо действовали лопатами. И вот после двадцатиминутной работы похитители были награждены: их заступы с глухим стуком ударились о крышку гроба. В то же время Макферлен ушибший руку о булыжник, поднял его и небрежно перебросил через голову. Могила, в которой они стояли, погрузившись по плечи, располагалась на самом краю возвышенной площадки кладбища. Они прислонили к дереву, росшему над крутым откосом, спускавшимся к реке, зажженный фонарь с экипажа, который светил им во время работы. Случайность верно направила камень. Раздался звон разбитого стекла, и молодых людей окутала ночь. Звуки, то глухие, то звонкие, подсказали им, что фонарь, прыгая, катился с откоса, по временам наталкиваясь на деревья. Два-три камня, смещенные этим валуном, застучали вслед за ним, уносясь в глубину лощины; потом снова установилась тишина. Теперь, как ни напрягали свой слух молодые люди, они не могли слышать ничего, кроме звука дождя, то дробно барабанившего по листьям деревьев, то мерно шуршащего по увядающей траве.

Их ужасная задача уже настолько подвинулась, что они сочли за лучшее закончить работу в темноте. Гроб откопали и разломали, труп положили в промокший мешок. Похитители вдвоем отнесли его в экипаж. Один сел на козлы, чтобы держать этот страшный груз; другой взял лошадь под уздцы и повел ее, ощупывая рукой стены ограды и кусты. Так двигались они, пока не очутились на более широкой дороге близ Фишер-Триста. Тут молодые люди заметили на небе слабое рассеянное сияние зари и приветствовали рассвет. Они пустили лошадь хорошей рысью, и колеса их экипажа весело загромыхали по направлению к городу.

Оба медика насквозь промокли во время своей работы. Теперь, когда экипаж запрыгал по глубоким выбоинам, страшная вещь, стоявшая между ними, стала падать то на одного из них, то на другого. И при каждом ее новом прикосновении оба инстинктивно торопливо отталкивали ее. И хотя это качание трупа было вполне естественно, оно стало действовать друзьям на нервы. Макферлен бросил какую-то неуместную, недобрую шутку о жене фермера, но она прозвучала глухо и замерла среди молчания. А страшная поклажа по-прежнему перекатывалась из стороны в сторону; то мертвая голова, как бы с доверием, склонялась к плечу одного или другого из них, то сырой, холодный, как лед, холст бил их по лицам. Ползучий страх леденил душу Феттса. Он посмотрел на мешок и ему показалось, что ужасный предмет увеличился в размере. Повсюду в окрестностях, вдали и вблизи, выли собаки, провожая экипаж жалобными, трагическими звуками. И в уме Феттса вырастала мысль о каком-то страшном чуде, о какой-то непостижимой замене. Ему казалось, что собаки воют от страха, чувствуя присутствие их кощунственной поклажи.

— Ради Бога, — с невероятным усилием выговорил он, — ради Бога, зажжем фонарь!

По-видимому, и Макферлен испытывал что-то подобное: хотя он не произнес ни слова, но остановил лошадь, передал вожжи товарищу и стал зажигать уцелевший фонарь. Они уже были на перекрестке, от которого дорога ведет к местечку Оушенклинни. Дождь все еще лил с такой силой, что, казалось, начинался второй потоп, и в море сырости и тьмы зажечь фонарь было очень нелегко. Но вот мерцающее голубое пламя перекинулось на фитиль фонаря, стало разрастаться и, наконец, образовало около экипажа широкий круг туманного света. Молодые люди увидели друг друга и то, что было с ними. Намокший холст плотно облегал мертвое тело; голова трупа явственно обрисовывалась; плечи были отчетливо видны; призрачный и вместе с тем вполне реальный образ, явившийся перед молодыми людьми, заставил медиков пристальнее вглядеться в их страшного спутника. Некоторое время Макферлен неподвижно стоял, подняв фонарь. Неопределенным, непонятным ужасом веяло от мертвого тела, закрытого холстом; леденящий страх, как мокрый саван, облепил молодых людей; белая кожа на лице Феттса натянулась; ужасная догадка молнией сверкнула в его мозгу. Еще секунда — и он заговорил бы, но его опередил Макферлен.

— Это не женщина, — понизив голос, сказал Уолф.

— Мы положили в мешок тело женщины, — прошептал Феттс.

— Подержите-ка фонарь, — произнес его товарищ. — Я должен видеть ее лицо.

Феттс взял фонарь, его спутник развязал мешок и поднял холст, закрывавший голову трупа. Яркий свет упал на смуглые, резкие черты выбритого лица, слишком хорошо знакомого молодым людям, поскольку часто являлось им в ночных кошмарах. Дикий вопль прозвучал в темноте. Похитители трупа бросились в разные стороны, фонарь упал, разбился и потух. Лошадь, испуганная необычным волнением, рванула вперед и понеслась к Эдинбургу, увлекая за собой единственного седока, оставшегося в экипаже, — труп мертвого и давно изрезанного на куски Грея.