Первую — «лингвистическую» — смену настроений Тухачевского зафиксировали его французские друзья:

«Хозяева называли меня по–прежнему «Ваше благородие», но я их назвал «товарищами», — рассказывал Тухачевский Реми Руру, вернувшись с обеда из соседнего каземата, где находились его русские приятели.

«Однажды, — вспоминал Рур, — я застал Михаила Тухачевского очень увлеченного конструированием из цветного картона страшного идола. Горящие глаза, вылезающие из орбит, причудливый и ужасный нос. Рот зиял черным отверстием. Подобие митры держалось наклеенным на голову с огромными ушами. Руки сжимали шар или бомбу… Распухшие ноги исчезали в красном постаменте… Тухачевский пояснил: «Это — Перун. Могущественная личность. Это — бог войны и смерти». И Михаил встал перед ним на колени с комической серьезностью. Я захохотал. «Не надо смеяться, — сказал он, поднявшись с колен. — Я же вам сказал, что славянам нужна новая религия. Им дают марксизм, но в этой теологии слишком много модернизма и цивилизации. Можно скрасить эту сторону марксизма, возвратившись одновременно к нашим славянским богам, которых христианство лишило их свойств и их силы, но которые они вновь приобретут. Есть Даждьбог — бог Солнца, Стрибог — бог Ветра, Велес — бог искусств и поэзии, наконец, Перун — бог грома и молнии. После раздумий я остановился на Перуне, поскольку марксизм, победив в России, развяжет беспощадные войны между людьми. Перуну я буду каждый день оказывать почести»»33.

Тухачевский шутил, но этой шуткой он серьезно и внятно обозначил свои политические симпатии, интуитивно предугадывая ближайшее будущее России. Ему нравилось эпатировать. «Кощунствуя спокойно и весело, он затем галантно осведомлялся: «Я вас не шокирую? Мне было бы очень досадно…»»34 Тухачевский в Ингольштадте увлекся резьбой, изготавливая забавные фигурки. Из плена домой в 1917 году он привез любимые игрушки — вырезанных им из дерева маленьких идолов…

Монотонность лагерных будней может тяжело сказываться на состоянии психики, — констатировала комендатура Ингольштадта. «Миновала вторая пасха во время моего пребывания в плену. Не могу утаить от вас, что испытываю огромную невыразимую тоску», — признавался родным Шарль де Голль35. Переклички членили дни на части. В декабре 1914 года в фортах VIII, IX, X переклички проходили в 9.00, 11.00, 14.00 и в 16.00, причем две из них — в казематах и две — во дворах фортов, «при неблагоприятной погоде» — под укрытием. Между поверками военнопленным разрешалась «ходьба». За нахождение вне каземата после 16.00 военнопленный мог быть наказан, вплоть до расстрела36. В начале 1915 года «психическая»

проблема проявилась очевидным образом, в связи с чем были созданы условия для духовных и физических занятий военнопленных. «Вы часто спрашиваете меня, гуляю ли я.

Да, по меньшей мере два часа в день, по территории форта…

Как только позволит погода, я снова начну заниматься спортом»37, — писал де Голль матери.

Среди заключенных в офицерском форте Ингольштадта было несколько художников. Наиболее известный из них — бретонец Жан–Жюль Лемордан. Он сделал наброски портретов товарищей по форту IX и зарисовки окрестностей — они сохранились до наших дней и даже экспонировались в Баварском музее армии[ 13 ]. Темами другого художника были, наряду с ландшафтами, обнаженное тело и эротические сцены.

…Русские военнопленные с наибольшей охотой занимались поделками из конского волоса, изготовлением колец, браслетов — для рук и для часов, которые хорошо раскупались как товарищами по плену, так и гражданским населением.

Устраивались даже «рукодельные» выставки. Образцы этих поделок и сейчас демонстрируются в Баварском музее армии.

В фортах существовал театр, в основном французский.

(Русский театр был лишь в одном форте.) Но в нем могли играть и знавшие французский русские офицеры. К их числу относился и Тухачевский.

Любопытны воспоминания о лагерных спектаклях.

«Театральные вечера были большим событием. Зрители приходили в «безукоризненной униформе». В части каземата устраивался буфет, где угощались вином. Восторг зрителей вызывали женские роли.

Сцена в этих случаях наполнялась запахами, порождающими выражение «женского начала во французском характере». Исполнители женских ролей были одеты в специально присылаемые французам и бельгийцам для этой цели с родины чулки, белье, дамские платья и т. д.

«Дамы» в перерывах между действиями были окружены «кавалерами», которые сопровождали их «под ручку» в буфет. Наиболее успешные исполнители женских ролей удостаивались особого внимания и галантности, даже «целования ручки»»38.

Жизнь преподносила сюжеты, ничуть не уступавшие театральным — от фарса до драмы. Тухачевский — на первых ролях.

Против него было возбуждено дело об оскорблении унтерофицера. Инцидент носил трагикомический характер, что заметно даже по тексту донесения от 8 апреля 1917 года.

«Унтер–офицер Ганс Абель в IX форте вечером 7 апреля в 9.00 предпринял предписанную перекличку в казарме левого крыла.

Когда Абель проверял камеру номер 9, то обнаружил, что одного офицера нет. Потому он осмотрел всю камеру и нашел застеленную койку. Чтобы выполнить свои обязанности, он должен был убедиться в том, что на ней лежит именно тот офицер (которого он недосчитался на перекличке. — Ю. К.). Абель осветил карманным электрическим фонариком одеяло койки бегло против лица данного офицера — лейтенант Тухачевский (русское звание «поручик»

эквивалентно немецкому «лейтенант» — Ю. К.). Тот немедленно закричал на Абеля: «Вонючий хам, пошел вон! Сукин сын, вон!» На что Абель спокойно переспросил: «Что вы сказали?!» Лейтенант Тухачевский снова закричал: «Вонючий хам, пошел вон! Сукин сын, вон!» Абель записал эти оскорбительные выражения и вышел из помещения»39.

Дело было передано в суд ингольштадтской комендатурой 14 апреля. Три дня спустя суд, изучив поданные материалы, счел их недостаточно информативными и санкционировал более точное расследование обстоятельств:

«Выяснить, был ли осведомлен обвиняемый, и если да, то откуда, что Абель — его лагерное начальство»40.

Уточнения, сделанные после скрупулезного расследования:

«Подсудимый был в достаточной мере осведомлен, что унтерофицер принадлежит к надзорному персоналу военнопленных и является для него начальником, исполняющим служебные обязанности.

Об этом также гласят и доски объявлений форта, разъясняющие пленным правила содержания и распорядка. Обвиняемый владеет немецким языком и, таким образом, мог прочесть и понять надписи. Подсудимый знал, что унтер–офицер поднял одеяло, чтобы контролировать его местонахождение. Обвиняемый с середины ноября 1916 года находится в форте IX и знает правила содержания.

Таким образом, вопрос о юридически значимой ошибке отпа 41 дает…»

Тухачевский, разумеется, был вызван на допрос.

«Обвиняемый… утверждал, что унтер–офицер грубо сорвал с него покрывало и ногтем поцарапал ему лоб… Абель же заявил, что был очень осторожным при осмотре…»

В итоге — приговор:

«Слова обвиняемого являются оскорблениями и носят неуважительный характер, они были высказаны непосредственно против унтер–офицера. Не было ни повода, ни оснований со стороны обвиняемого вести себя подобным образом»43.

Тухачевский был приговорен к шести месяцам тюрьмы.

Несомненно, вынесению жесткого приговора «поспособствовала » и устоявшаяся репутация Тухачевского:

«Лейтенант Тухачевский — дерзкий молодой офицер, который дерзил унтер–офицерам и адресовал им оскорбительные реплики»44.

Как упомянуто в судебном определении, наказание Тухачевского имело еще и назидательный характер: некоторые пленные офицеры Ингольштадта «высокомерно и нагло» обращались с унтер–офицерами, служившими в лагерном охранном персонале. Узники попросту отказывались признавать лагерный регламент, в соответствии с которым охрана, включая низшие чины, являлась для них вышестоящим персоналом, которому надлежало безоговорочно подчиняться.