Держась в тени дома, Белозеров обогнул двор — пустынный, серебряно озаренный луной; две кошки — серая с черным пятном на усатой морде и полосатая, сидевшие друг против друга, тихо при его приближении встали, изгибая спины, и отошли, уступив дорогу. На соседнем дворе, куда он пролез через дыру в заборчике, тоже бесшумно бродила кошка — бело-голубая в лунном свете, и тоже не было ни души, — все складывалось как нельзя лучше, как и в той его первой разведке, когда ему необычайно повезло. И, подбодренный своей удачливостью, не изменившей ему и в этом его последнем боевом деле, он не заметил, как очутился у каменного в несколько ступенек узкого спуска — здесь и был вход в подвал бомбоубежища. Железная дверь оказалась слегка приоткрытой, он отвел ее левой рукой — правая сжимала в кармане пиджака пистолет — и шагнул, как в яму, в сырую черноту...

Сразу же, автоматически, он выхватил из кармана пистолет, как будто его могла тут подстерегать засада. Но никто не нападал на него, и он двинулся дальше, нащупывая ногами дорогу. Откуда-то из глубины этого подземного мрака к нему донеслась едва слышимая музыка — что-то приятное, мелодичное, и он не удивился — он ступил уже за пределы человеческого мира, в нереальный мир. И приятная музыка была как бы порождением потусторонней темноты.

Вытянув вперед руку, он шел некоторое время в пустоте, пока не наткнулся на стену. Дальше он пошел вдоль стены, перебирая по холодной, шероховатой плоскости ладонью, и нащупал вторую дверь — деревянную, в чешуйках пересохшей масляной краски. Он открыл и ее, нашарил ручку и толкнул — за нею тоже была чернота.

— Здесь! — сказал Белозеров.

Пропасть, над которой он стоял, тянула его к себе с такой силой, что удержаться на ее краю было уже невозможно. Как перед прыжком, он зажмурился; в ушах у него что-то невыносимо шумело, стучало, пело... И внезапно в его мозг проникло: это была музыка, не что иное — музыка, гораздо более громкая, чем раньше. А в музыке он различил теперь человеческие голоса, кто-то неразборчиво кричал, кто-то смеялся... Белозеров разомкнул веки — невдалеке светилась понизу узкая горизонтальная полоска, он только сейчас ее увидел. Там была, по-видимому, третья дверь, за которой горел свет, — и музыка, и голоса, живые, обыденные, доносились из-за нее. Не раздумывая, Белозеров рванулся назад, сделал шаг... И громовое бряцание оглушило его — он задел ногой что-то твердое, должно быть, ведро, покатившееся по каменному полу.

А затем в боковой стене точно образовался сияющий провал — полоса света хлынула оттуда, протянувшись до противоположной стены. И в слепящем прямоугольнике открывшейся двери обрисовалась тонкая фигурка, — на пороге стоял человечек, почти мальчик, в очках, чуть блестевших на оправе.

— Иван Лукич? Вы? — резким голосом спросил человечек.

Белозеров попятился подальше от света. И, как на чужом языке, прозвучали для него малопонятные, гулко отдавшиеся под сводами слова:

— Простите, что так поздно играем. Дело в том, что я хотел показать товарищам мой телевизор... Где вы, Иван Лукич?

За спиной человечка в очках виднелся кто-то еще, и ярко белело в электрическом свете женское платье.

— Я рассказывал вам про мой телевизор. А это мои школьные товарищи. И они пришли на него посмотреть... Иван Лукич, я вас не вижу. — И паренек ступил вперед.

— Вы чего, чего? — глухо отозвался наконец Белозеров. — Почему здесь?

Он разжал в кармане пиджака пальцы, стискивавшие пистолет, и вынул из кармана руку.

— Вы не дворник! — закричал сердито паренек. — Кто же вы? Выходите!..

Он метнулся в сторону, и тотчас электричество залило весь подвал — паренек включил свет. Белозеров стоял, опустив руки по швам, наклонив голову, и щурился, — он был словно пойман на месте преступления.

А через минуту-другую он уже находился в ярко освещенной каменной комнатенке, в обществе четверых молодых людей, совершенно незнакомых, — Виктора Синицына, Даши Мироновой, Артура Корабельникова и Глеба Голованова, и его усадили на перевернутый ящик из-под апельсинов с пестрой наклейкой на боку.

Виктор сразу же узнал Белозерова: однажды на торжественное майское собрание к ним в школу приезжал этот ветеран войны, Герой Советского Союза, депутат Моссовета. И, немало удивившись сейчас его появлению, Виктор пригласил и его, — скорее из замешательства, чем из гостеприимства, — в свою мастерскую. Он три раза повторил приглашение, пока нежданный гость понял его...

В полном изнеможении, как после непосильного труда, Белозеров озирался, ни на чем не задерживаясь взглядом и мгновенно забывая все, что попадалось на глаза, — потолок в малахитовых разводах сырости, зарешеченное оконце под самым потолком, часы-ходики на стене, кучи мусора по углам: обрезки алюминия, жести, куски асбеста, обрывки провода... На другом апельсиновом ящике, вокруг которого расположилась вся компания, стояли две винные бутылки и самодельный проигрыватель — весь механизм его был наружу; теперь проигрыватель безмолвствовал. Тупо, без любопытства, Белозеров поглядел и на некое диковинное устройство, возвышавшееся здесь на столе, вернее, на козлах, сколоченных из досок, — какой-то огромный клубок разноцветных проводов, трубочек, спаек, зажимов. Из него высовывалась матовая груша кинескопа, а ниже, в самой гуще хитроумного клубка, неярко тлели красноватые электрические огоньки. С первого взгляда было вообще непросто разобраться в этом радиотехническом хаосе, да Белозеров и не пытался — все вокруг представлялось ему неправдоподобной, мучительной, враждебной путаницей. В горле у него непереносимо пересохло, но он не догадывался попросить воды. И, как будто покорно слушая объяснения Виктора, хлопотавшего около своего телевизора, он ничего не слышал и не стремился услышать...

«Вы помешали мне — зачем? — хотелось ему крикнуть. — Откуда вы взялись, какого черта? Ох, будьте вы!..» — мысленно грубо ругался он, мучаясь и ничего не понимая.

Паренек в очках между тем что-то все время поправлял в своем аппарате, куда-то тыкал пальцем, выключая и опять включая лампочки.

— Цветным телевидением я увлекся довольно давно, еще в девятом классе, — гладко, быстро, почти что скороговоркой докладывал он, — тогда же я познакомился с литературой вопроса, и меня захватила одна идея, идея чисто конструктивная.

Белозеров кивнул, несколько оживившись, точно что-то сделалось ему интересным, — он вдруг подумал, словно бы догадался, что ничто не мешает ему сегодня же повторить попытку — не откладывая, сегодня же!.. Но оставалось нерешенным — где, в каком месте?! Не здесь же, в подвале, при всех? И ему никак не удавалось ответить на это «где» — возвращение домой, в свою квартиру, почему-то страшило Белозерова.

— Принцип, который я положил в основу, хорошо всем известен, — продолжал пояснения Виктор. — Это принцип маски, возможно, вы о нем слышали. Но мне удалось, мне кажется, упростить техническое решение.

Белозеров молча покосился в сторону других слушателей. И те так же молча — Даша с вежливым выражением, Артур недовольно насупившись, Голованов угрюмо — взирали на высоченного грузного дядю в хорошем костюме, в измятой рубашке, с багровым, потным, измученным лицом.

Даша первая почуяла неблагополучие, исходившее от этого человека, вторгшегося в их компанию.

— Погоди, Витя, минуточку! — сказала она. — Налей всем винца, Арт! (Так друзья называли Корабельникова.) Пожалуйста.

— Вот это по-деловому! — отозвался тот. — Действительно, Витька, пощадил бы ты нас! И найди еще какой-нибудь сосуд... Вы ничего не имеете против «твиши», — преувеличенно церемонно обратился он к Белозерову. — Вам нравится «твиши»?

Корабельников был объят великой досадой и плохо ее скрывал. Их праздник, так долго ожидавшийся и много обещавший, заканчивался в похоронном настроении, и виновником оказался Глеб Голованов со своими бедами... Даша так пристала к Глебу с расспросами, что в конце концов слово за слово он все о себе рассказал. Положение у него и вправду было отчаянное — его собирались судить, чтобы выставить из Москвы как тунеядца. И вдобавок он почти что нищенствовал — его нигде последнее время не печатали, и он полгода уже не платил за квартиру, а соседи обрезали провода, идущие в его комнату, потому что он задолжал и за свет. Даша и сама была потом, кажется, не рада, что вынудила Голованова сделать эти признания: она словно бы перепугалась и примолкла. И даже рассудительный Виктор был поставлен в тупик и молча сердито покусывал заусеницы на пальцах. А он, Корабельников, обиделся — обиделся и на то, что Глеб встретился им так некстати, именно сегодня, в вечер их праздника, и на то, что ему решительно нечем было помочь. Глеб, впрочем, и не просил помощи, он рассказывал с явной неохотой — каждую фразу приходилось у него вытягивать — и с каким-то унылым безразличием к собственной участи. Это безразличие особенно раздражало Корабельникова — кому же, какие самому Глебу, в первую очередь надо было побеспокоиться о себе? Выложив все и замолчав, он пристроился к проигрывателю и весь как будто погрузился в музыку. А когда Даша спросила, что же все^:таки он намерен делать, чтобы его не осудили, он небрежно отозвался: