Ведь этого не может быть, ведь только полчаса назад Катрина разговаривала со мной и залпом пила шампанское, собираясь на ужин.

Ведь этот день не должен был стать для нее последним, но будто назло стал им.

Продолжаю кричать "помогите" даже когда открывается двери, и в комнату входят люди, которые не торопятся подбежать ко мне. Сквозь пелену слез, до сих пор отчаянно прижимая рану, я с трудом различаю их пугающе равнодушные лица-бездушные маски. Некоторые из них даже смеются, указывая на меня пальцем и перешептываясь. И в этот момент я ненавижу их, ненавижу так сильно, что вместо просьб о помощи кричу проклятия.

Лишь когда в комнате появляется Господин, я выдыхаю "слава Богу", надеясь, что он не такой, что он пришел сюда помочь, но вместо этого он с силой хватает меня за предплечье, вынуждая оторваться от Катрины, и тащит за собой, пока я пытаюсь объяснить ситуацию:

— Он убил ее, они ушли вместе, но она так и не вернулась, не вышла, — я говорю это сквозь всхлипы, задыхаясь от слез и не успевая переставлять ноги, отчего то и дело спотыкаюсь, но, удерживаемая сильной рукой, вновь нахожу равновесие. — Она была жива — Катрина. Зачем он сделал это?

— Замолчи, Джил.

Замолчать? Господи, Катрина мертва-мертва-мертва. Ее убили, а он просит меня замолчать? Есть ли в нем хоть капля сострадания?

Его хватка на моей руке становится жестче, и он заставляет меня зашипеть от боли, не обращая внимания на то, что я почти царапаю его в желании разжать пальцы. Бесполезно, и я, как тряпичная кукла, следую за ним, пока он не заходит в пустую комнату, толкая меня с такой силой, что я путаюсь в подоле платья и унизительно падаю, едва успевая вытянуть перед собой руки.

Хозяин проходит мимо меня, спокойно и неторопливо, и я, до сих пор не поднимая головы, слежу за его начищенными ботинками, когда он останавливается у стола и наливает себе выпить. Если честно, сейчас, я отдала бы многое всего лишь за один глоток алкоголя.

— Так что ты говорила насчет Катрины? Это та девушка, да? — его голос мягкий, успокаивающий, и я изумленно затихаю, поднимая голову и наблюдая за тем, как он устало усаживается в кресло и, закидывая ногу на ногу, начинает сверлить меня пристальным взглядом. Различаю в нем всполохи ярости, что никак не вяжется со слишком бесстрастным видом, который не предвещает ничего хорошего.

— Он убил ее. Вацлав.

— И что? — он до сих пор наигранно невозмутим, но я все равно вижу, как напряжена его рука, сжимающая стакан с напитком, как меняется его дыхание, становясь частым и поверхностным, как раздуваются его ноздри, вдыхающие металлический запах крови, пропитавшей меня насквозь. И от его невинного вопроса становится не по себе, потому что он в этой смерти не видит ничего особенного.

— Он убил человека.

— Может, потому, что имел на это право? — Рэми иронично изгибает брови, ожидая моего ответа, а я не нахожу слов, потому что не могу понять, что это за право, когда ты можешь безнаказанно убивать людей.

— Я не понимаю, — беспомощно пожимаю плечами, поджимая губы и вновь всхлипывая. Фигура сидящего передо мной Господина расплывается в сплошное бесформенно пятно, и я безрезультатно пытаюсь стереть слезы, все больше содрогаясь в рыданиях и действительно ничего не понимая. Я так хочу домой, к маме, где нет этого жестокого мира и Хозяина моего нет тоже. — Я хочу домой, хочу домой, хочу домой... Прошу вас, я так хочу домой.

— Хватит, твои желания не волнуют меня, — он говорит это тихо, наклоняя стакан туда-обратно и как бы между прочим разглядывая напиток в нем. — Помни, ты подписала договор и теперь принадлежишь мне, так же, как Катрина принадлежала Вацлаву. Теперь твой дом рядом со мной — там, где я захочу. Тебе все ясно?

— Значит, вы тоже имеет право убить меня? Просто так?

— Значит.

Я плачу навзрыд, сотрясаясь всем телом и пряча лицо в ладони. Мне так стыдно за свою слабость, но именно сейчас, когда я столкнулась со смертью, понимаю насколько серьезна затеянная мною игра.

— Тогда к чему медлить?

Ему хватает секунды, чтобы одним стремительным рывком оказаться возле меня и, схватив за волосы на затылке, с легкостью поднять меня с пола. И в этот момент мне становится воистину страшно, потому что ярость, притаившаяся в его глазах, находит выход во вкрадчивой и медленной речи:

— Маленькая наивная девочка, ты говоришь о смерти с такой легкостью, а сама дрожишь от страха как затравленный зверек. Не тебе решать, когда и где ты умрешь, это лишь мое право, — он шепчет это прямо в мои губы, лаская их дыханием и почти касаясь своими. Его глаза черные, зрачки сливаются с радужкой, и я, смотря в них, покорно замолкаю, ощущая постепенно накатывающую усталость. Я даже не чувствую боли в затылке, лишь его близость, его дыхание, его аромат.

Он словно оплетает меня в паутину, даря фальшивое успокоение и с легкостью справляясь с моей истерикой.

— Вот так, моя хорошая. Тшшш, — он гладит меня по волосам, изредка очерчивая кончиками пальцев овал лица, губы, пульсирующую венку на шее. — Это всего лишь смерть, поверь, есть вещи гораздо страшнее. Например, бесконечная жизнь, обрекающая тебя на одиночество, — последние его слова я уже не различаю, не слышу, будто проваливаясь в трясину и утопая все глубже и глубже. — Спокойной ночи.

Глава 4

Запутаться в депрессии легко, просто останьтесь в полном одиночестве, наедине со своими мыслями, удушающими воспоминаниями, отравляющей тоской, просто спрячьтесь под одеялом и закройте глаза, чтобы раз за разом проигрывать в памяти произошедшие события, которые вы бы хотели забыть.

Хотели бы... но не можете. Словно до сих пор чувствуя запахи, ощущения, прикосновения того дня, события которого смогли обнажить вашу слабость.

Моя слабость таится в страхе и непонимании; мыслях, что кружатся вокруг меня и бьют больнее кнута, потому что каждая их них приводит к одному выводу: я по собственной глупости стала частью ужасающих легенд, которыми пугают детей в изоляции. В детстве мы их боимся, в юности рассказываем друг другу и смеемся, стараясь спрятать суеверный страх за весельем, во взрослой жизни мы перестаем верить, потому что не находим доказательств.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: