Сажусь в машину после него, устраиваясь на широком сидении и стыдливо сводя колени. Мои руки дрожат от волнения, и, чтобы хоть как-то успокоиться, я отворачиваюсь к окну, разглядывая противоположную сторону улицы и припаркованные там машины. Они отличаются от нашей, длинной и вытянутой, напоминая мне два черных волкодава, готовых наброситься на проезжающие мимо автомобили. Одна из них трогается вместе с нами и, обгоняя, пристраивается спереди. Вторая же следует сзади, великодушно сохраняя дистанцию и прикрывая наш тыл. Я хмурюсь, ерзая на месте и разглядывая ее, а Рэми, сидящий напротив, на столь же широком сидении, отрывается от бумаг и бросает на меня усталый взгляд.

— Джил.

— Что им надо? — не понимаю, зачем они ведут нас, впервые сталкиваясь с таким кортежем, ведь в Митрополь мы ехали одни.

— Им? Ничего. Банальная мера предосторожности, принятая Советом в связи с убийством двоих из нас, — Рэми произносит это безэмоциональным голосом, как бы между делом, после чего вновь утыкается в бумаги, а я ошарашенно застываю, разглядывая его и чувствуя едкий страх, от которого становится дико холодно. "Убийством двоих из нас"... Убийством... То есть... То есть Господина тоже могут убить? И, если честно, после двух недель, проведенных здесь, я уже не знаю, хочу ли этого.

— Разве это возможно? Убить ВАС?

— Посмотрим, — он безразлично пожимает плечами, словно не боясь смерти; пустоты, что она принесет; забвения, которое покроет его имя пылью; тишины, что заменит яркость звуков. Неужели столетия жизни могут привести к такому равнодушию? Я задумчиво замолкаю, украдкой рассматривая Хозяина и действительно не понимая его отношения к смерти. В то время как сама мысль о ней приводит меня в ужас, он говорит о ней небрежно, словно рассуждая о погоде, а не о собственной гибели, которая, как выяснилось, вполне возможна.

Все еще обдумывая его слова, я вновь возвращаюсь к окну, с нарастающим интересом начиная вглядываться в мелькающие за ним здания, людей, что проходят мимо, являясь частью огромного организма под названием Митрополь. Как только мы выезжаем из старых кварталов, попадаем в совершенно иной ритм, где нет привычного покоя и тишины. Даже сидя а салоне, я чувствую его энергию в плотном потоке машин, идущих по тротуару прохожих, закутанных в шарфы и теплые куртки и напоминающих мне нахохлившихся птиц. Многие из них идут с опущенными взглядами, и я догадываюсь почему — потому что это люди, такие, как я, чужие в мире вампиров. Изолированная от общества, я с волнением провожаю каждую такую фигуру и даже касаюсь стекла кончиками пальцев, словно желая удержать проходящего мимо человека.

Бог мой, они свободны?

— Не совсем, — говорит Рэми, и я понимаю, что произнесла это вслух. Перевожу на него настороженный взгляд, опасаясь, что моя реплика может вызвать недовольство, но Господин напротив, спокоен и совершенно бесстрастен. — Их так называемая свобода относительна, ведь все они работают на нас и во имя нашего комфорта. В основном различный обслуживающий персонал, доноры, низшие служащие, называемые люмпенами. И прекрати так на меня смотреть, рабство придумал не я. Если ты изучала историю, Джил, то должна знать, что люди тоже не гнушались пользоваться своим преимуществом над другими, используя их труд для своих благ. Что ты подразумеваешь под словом "свобода", ma petite?

— Свобода — это право выбора, — я произношу это, едва сдерживая злость, но Хозяин настолько проницателен, что не может не заметить этого. Он снисходительно ухмыляется, наверняка забавляясь моими эмоциями и чувствуя свое превосходство надо мной, глупой девчонкой, решившей, что она сможет достойно вести полемику с человеком, на глазах которого менялись эпохи.

— Право... выбора... Хм, любопытное заявление, учитывая то, что это право довольно относительное явление, ведь так или иначе оно ограничивается установленными законами, моральными нормами, правилами поведения, в конце концов. На самом деле свобода — это самая сильная иллюзия, Джиллиан, в которую мы продолжаем упорно верить.

— Все, что вы перечислили, Господин, это вынужденные ограничения, чтобы люди не деградировали, превратившись в асоциальные элементы.

— Похвально, Джиллиан, твоя любовь к чтению дает плоды. Как ты думаешь, может поэтому люди не должны иметь права выбора? Чтобы не превратить мир в хаос? Только подумай, сколько цивилизаций погибло по их вине, сколько людей убито в междоусобицах и войнах: из-за зависти, алчности, властолюбия, кровной обиды, тщеславия.

— Это не лучшая сторона человечества, согласна. А как насчет сострадания, милосердия, самопожертвования, любви, — последнее слово я произношу намного глуше, будто стыдясь его перед Хозяином и опуская голову низко-низко. Мои щеки алеют от смущения, когда я чувствую на себе его пронзительный взгляд, затем сменившийся на ироничную ухмылку.

— Интересно, мы начали со свободы, а закончили наивными человеческими чувствами, как бы иронично это не звучало, тоже лишающими вас выбора. Вы становитесь заложниками их и забываете о собственной гордости, оправдывая свою слабость святостью добродетели. Твое простодушие, ma petite, раздражает, ты можешь ненавидеть нас за то, что мы лишаем вас так называемой "свободы", используя в своих целях и для собственных благ, но сама не сможешь распорядиться этой самой "свободой", если она у тебя появится.

— Неправда. Я могу, я была свободна.

— Где? — Рэми перебивает меня, довольно резко, несдержанно, подаваясь чуть вперед и вынуждая посмотреть на себя. Его глаза источают холодное презрение, словно я не понимаю очевидного, которое вот оно, на поверхности. — Дай угадаю, в колонии, где твой выбор ограничивался тем, по какой дороге ты пойдешь домой: через пруд, либо по улице, кратчайшим путем. И раз уж на то пошло, был ли выбор у твоей подружки, когда она позволяла хозяину кафе иметь себя? Был ли выбор у ТЕБЯ, когда он лапал тебя потными руками? Отвечай, Джил. Что изменится в случае, если я тебя отпущу и ты вернешься в свою любимую "Изоляцию"? Вот именно. Ни-че-го. Так что давай прекратим все эти разговоры о свободе.

Его слова настолько унизительны, язвительны и грубы, что я едва сдерживаю слезы, кусая губы и мотая головой. Не хочу, не хочу, не хочу слушать его. Все, что он говорит, ложь, заблуждение, глупость, ведь я принадлежала только себе. Себе, и никому больше. Слышите?

— Так вот, моя маленькая наивная девочка, свобода — это отсутствие зависимостей, ограничений, запретов, и, если тебя это успокоит, никто из нас не может похвастаться ею.

Машина плавно останавливается, но мы продолжаем сидеть, теперь уже молча. Я — переваривая его слова, а Рэми, быть может, ожидая моей ответной реплики, которая застряла в горле комом обиды и подкатывающего разочарования. Ведь в его высказываниях, как бы я не хотела этого признавать, есть капля истины — свобода — это всего лишь иллюзия.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: