Я решил немного поупрямиться и не спешил занимать свое место в коляске.

– Скажи все-таки, куда ведет эта дорога, – попросил я настойчиво, махнув рукой в сторону долины.

Прежде чем что-либо ответить, он снова перекрестился и пробубнил молитву.

– Это страшное и злое место, – сказал он.

– Какое место?

– Деревня.

– Ага! Значит, там все-таки есть деревня?

– Нет, нет. Уже несколько веков там никто не живет.

Мое любопытство достигло высшей точки.

– Но ты сказал, что это деревня.

– Это была деревня.

– А что там есть сейчас? И куда подевалась эта деревня?

Он повел свой рассказ, густо перемешивая немецкие и английские слова, так что я едва-едва мог его понять. Но все-таки мне удалось выудить кое-что.

Давным-давно, несколько сотен лет назад, умерших хоронили прямо в деревне. Земля под могильными плитами шевелилась и из ее черных глубин до поверхности доносились стоны. Пришел час, и могилы отворились. Мертвые восстали из гробов, и на устах их была кровь. Некоторые, в поисках спасения своих душ (тут Иоганн несколько раз подряд осенил себя крестом) отправились туда, где жили живые. А другие остались в деревне мертвых и...

Он тяжело и прерывисто дышал, и страх петлей сжимал его горло, не давая произнести последние слова. По мере продолжения его рассказа, он становился все более возбужденным. Казалось, он уже полностью утерял контроль над своим разыгравшимся воображением. Закончил он, сотрясаясь в пароксизме ужаса: с бледным, словно полотно, лицом, весь покрытый испариной, дрожа и вглядываясь поминутно к себе за спину и но сторонам, словно ожидая появления около нас чего-то ужасного. Под конец, когда его отчаяние достигло высшей точки, он крикнул:

– Walpurgis Nacht!!!

Он нервно указал мне на коляску, настаивая на скорейшем отъезде. Когда меня начинают пугать, во мне закипает вся моя английская кровь. Поэтому я спокойно сказал ему:

– Ты трусоват, Иоганн, трусоват. Отправляйся домой, а я вернусь позже один. Прогулка мне на пользу, и я не собираюсь ее прерывать.

Дверца коляски была распахнута. Я вытащил прогулочную дубовую трость, с которой никогда не расставался во время выходных моционов, махнул ею в сторону Мюнхена и повторил:

– Отправляйся домой, Иоганн. Walpurgis Nacht не принесет вреда истинному англичанину.

Лошади не стояли на месте, и Иоганн, прилагая все усилия к тому, чтобы сдержать их, одновременно умолял меня не совершать задуманной глупости. Мне было искренне жаль беднягу, но все же, глядя на то, как страх преобразил его, я не мог удержаться от смеха. От его корявого английского к той минуте уже не осталось и следа. В приступе ужаса и отчаяния он совсем позабыл о том, что рассчитывать на понимание с моей стороны можно только, говоря на моем языке. Но он даже для вида уже не вставлял в свою речь английских слов. Наконец все это начало утомлять меня. Я в последний раз кивнул ему в сторону Мюнхена и сказал:

– Ступай, – а сам стал спускаться по сбегавшей в долину запущенной дороге.

Видя, что ничего другого ему не остается, Иоганн безнадежно качнул головой и стал разворачивать лошадей в обратный путь. Я посмотрел ему вслед, опираясь на трость. Иоганн устроился на облучке и совсем почти не правил. Лошади, почувствовав, что возвращаются в спокойное тихое стойло, шли сами.

Вдруг на гребешке невысокого холма, что был недалеко от дороги, появился человек. Он был очень худощав и высокого роста. Мне было хорошо его видно. Он повернулся в сторону коляски, и в ту же секунду лошади словно взбесились. Стали лягаться и рваться в разные стороны. При этом они страдальчески ржали. Иоганн никак не мог справиться с ними, и наконец они сорвались с места и стрелой понеслись в сторону от дороги. Я провожал их взглядом, а потом попытался снова увидеть незнакомца. Однако мне это не удалось – он исчез.

Я опять повернул в том направлении, против которого так горячо протестовал Иоганн. Я даже не мог понять толком, почему ему не нравилась эта дорога и эта долина.

Часа два я шагал, совершенно не чувствуя ни времени, ни расстояния и не встречая на своем пути ни дома, ни человека. Места были действительно заброшенные и пустынные. Наконец дорога сделала изгиб, и я оказался на опушке редкого леса. Мне даже нравилось, что я здесь совершенно один, наедине с природой.

Я присел отдохнуть и стал оглядываться окрест. Только сейчас я ощутил, как заметно похолодало. В воздухе над моей головой стоял приглушенный шум, словно бы кто-то тяжело вздыхал. Посмотрев вверх, я отметил быстрые передвижения грозовых облаков в направлении с севера на юг. Вообще не нужно было проявлять острую наблюдательность, чтобы понять, что надвигается буря. Я немного замерз и, решив, что это из-за моей остановки, возобновил движение по заросшей бурьяном дороге.

Вскоре окружавший меня ландшафт стал гораздо более живописным. Каких-то особенно ярких деталей, на которых останавливался бы глаз, не было, но общая, погруженная в молчание красота была несомненна.

Через некоторое время я вдруг неожиданно увидел, что на долину опускаются сумерки, и уже стал подумывать о том, как бы не заблудиться при возвращении. Дневная яркость и свет постепенно и незаметно растворились в воздухе и тучах, и вдруг мне пришлось отметить, что они исчезли совсем. Воздух стал очень холодный, и тучи, казалось, спустились ниже к земле. Приход вечера сопровождался отдаленным, но постоянным придыхательным шумом, сквозь который через определенные паузы прорывался мистический вой, который Иоганн отнес на счет волков. Я немного смутился. Но потом напомнил себе, что непременно хотел увидеть заброшенную деревню и пошел дальше.

Скоро я оказался в широкой лощине, огороженной со всех сторон высокими холмами. Их склоны были покрыты деревьями, росшими большими группами в ложбинах. Я посмотрел, куда ведет моя дорога, и обнаружил, что она упирается в одну из таких рощиц и теряется в ней.

Пока я стоял и вглядывался вдаль, воздух заметно отяжелел, и вот уже повалил снег. Я подумал о том расстоянии, которое я преодолел, прежде чем добраться до этой лощины, и решил искать убежища от пурги где-нибудь поблизости. Думая так, я направился к густо растущим деревьям. Небо на глазах чернело, и снегопад усиливался. Скоро вся земля была покрыта плотным белым настилом по всей лощине. Дорога почти совсем исчезла под снегом, и мои ноги, глубоко проваливаясь, едва нащупывали ее. Ветер в течение какой-то минуты превратился в настоящий шквал, и это заставило меня пуститься бегом. Воздух леденил легкие, и, несмотря на то, что я был неплохой спортсмен, вскоре я стал задыхаться. Снег валил такой плотный, что я едва мог разлепить глаза, чтобы не потерять направления. Удивительно, но небеса то и дело изрыгали самые настоящие молнии! При их неровном свете мне удавалось разглядеть впереди себя густую тень припорошенных снегом деревьев, – в основном это были кипарисы, а также гигантские тисовые кустарники.

Мне удалось наконец забежать под могучие кроны деревьев, и там, в относительной тишине, я мог слышать завывание ветра на открытом пространстве лощины и вверху, где облака едва не касались верхушек кипарисов. Мало-помалу хмурь и чернота пурги сменились хмурью и чернотой ночи. Буря утихла, и только злой ветер гулял еще порывами в темноте. В ту минуту я вновь обратил внимание на отдаленный вой, который, казалось, не прекращался ни на минуту во время всех последних часов.

То и дело в угрюмых облаках мелькала луна, и при ее свете я получал возможность оглядеться. Укрытый за кронами кипарисов и тисовых кустарников, я видел, что снегопад почти иссяк. Скоро я уже мог выйти на открытое пространство и обозреть преображенные бурей окрестности.

Вот, кажется, началась и деревня. Я обходил один за другим разрушенные временем дома и думал найти среди них хоть какое-нибудь более или менее годное прибежище на ночь. Через несколько минут я уперся в низкую кирпичную стену, опоясывающую какую-то площадку. Немного походив вокруг, я нашел вход. Здесь кипарисы образовали своими стволами почти правильной формы аллею, которая вела к темной квадратной громаде, являвшейся, по-видимому, каким-то зданием.