Вопросы посыпались градом, хуже чем из пулемета. Была ли перестрелка? Тано Грек был один? Были ли раненные среди представителей законности? Что сказал Тано Грек, когда ему надевали наручники? Тано спал или бодрствовал? Была ли при нем женщина? А собака? А правда, что он был наркоманом? Сколько убийств за ним числилось? Как он был одет? Он был голый? Верно, что Тано болел за футбольную команду Милана? И что на груди у него была фотография Орнеллы Мути? Не мог бы комиссар пояснить, что это была за благоприятная ситуация, о которой упомянул начальник полиции?

Монтальбано выбился из сил и все меньше понимал, что же он такое несет.

«Слава богу, что здесь телевидение, – думал он. – Хоть посмотрю потом и соображу, что за чушь я тут нагородил».

В довершение конфуза его сверлил обожающий взгляд инспектора Анны Феррары.

Помочь ему выкарабкаться из этих зыбучих песков попытался журналист Николо Дзито со «Свободного канала», который был настоящим другом.

– Комиссар, позвольте мне. Вы говорили, что увидели Тано, возвращаясь из Фьякки, куда вас пригласили друзья на табиску. Я правильно понял?

– Да.

– Что такое табиска?

Они много раз ели ее вместе, – следовательно, Дзито бросал ему спасательный круг. Монтальбано за него ухватился. Мигом обретя уверенность и четкость, комиссар углубился в детальное описание этой удивительной пиццы из многих ингредиентов.

В человеке, теряющем под ногами почву, заикающемся, неуверенном, очумелом, ничего не соображающем, растерянном и с неизменно безумным взглядом, которого телекамера «Свободного канала» безжалостно показывала крупным планом, Монтальбано насилу признал самого себя, осаждаемого вопросами этих сукиных детей-репортеров. Та часть, где он объяснял, как готовят табиску и которая удалась ему лучше, показана не была, – может, она не совсем соответствовала главной теме, аресту Тано.

Баклажаны, запеченные с пармезаном, оставленные домработницей в духовке, вдруг показались безвкусными, хотя таковыми не были и быть не могли. Виною всему была психологическая травма: легко сказать, увидеть себя такой дубиной стоеросовой по ящику.

Внезапно ему захотелось расплакаться, забиться в кровать, запеленавшись в простынку, как мумия.

– Комиссар Монтальбано? Это Лючано Аквасанта из газеты «Иль Медзоджорно». Не будете ли вы так любезны дать мне интервью?

– Нет.

– Я не отниму у вас много времени, клянусь.

– Нет.

– Говорит комиссар Монтальбано? Это Спингарди, Аттилио Спингарди с Государственного радио и телевидения, из филиала в Палермо. Мы готовим круглый стол, посвященный…

– Нет.

– Но позвольте же мне закончить!

– Нет.

– Милый? Это я, Ливия. Как ты себя чувствуешь?

– Хорошо. А что?

– Я тебя только что видела по телевизору.

– Господи Иисусе! Меня что, показывали на всю Италию?

– Думаю, да. Но это было очень недолго.

– Было слышно, что я говорил?

– Нет, говорил только комментатор. На экране было твое лицо, но такое, что как раз поэтому я и беспокоюсь. Желтое как лимон.

– Так, может, это еще было в цвете?

– Конечно. Иногда ты прикрывал рукой глаза, щупал лоб.

– Это у меня голова болела, и свет мне мешал.

– Прошла?

– Ага.

– Комиссар Монтальбано? Я – Стефания Куаттрини из журнала «Быть женщиной». Мы хотим взять у вас телефонное интервью, не кладите, пожалуйста, трубку.

– Нет.

– Это всего несколько секунд.

– Нет.

– Я имею честь говорить с самим знаменитым комиссаром Монтальбано, который проводит пресс-конференции?

– Отвяжитесь от меня, не выкручивайте яйца.

– Нет, яйца, будь спокоен, мы тебе оставим, а вот башку оторвем.

– Кто говорит?

– Смерть твоя, вот хто. Я хочу тебе сказать, что тебе это с рук не сойдет, козел ты, артист погорелого театра! И кого это ты думал наколоть, ты с твоим дружком Тано? Комедию, вишь, они тут устроили! И за это ты заплатишь, что насмехаться над нами вздумал.

– Алло! Алло!

Связь прервалась. У Монтальбано не хватило времени не то что обмозговать, а даже осознать эти угрозы, потому что он сообразил, что настойчивый звук, который уже давно прорывался сквозь телефонные очереди, был дверной звонок. Бог знает почему, он решил, что это не иначе как какой-нибудь журналист посметливей, который решил явиться прямо на дом. Побежал, потеряв всякое терпение, к двери и, не открывая, гаркнул:

– Кто там, твою мать!

– Начальник полиции.

И чего ему было надо, у него дома, в этот час и даже без предварительного телефонного звонка? Стукнул ладонью по щеколде, распахнул дверь.

– Добрый день, проходите, – и посторонился.

Начальник полиции стоял как вкопанный.

– У нас нет времени. Приведите себя в порядок и спускайтесь, я вас жду в машине.

Он повернулся и ушел. Проходя мимо большого зеркала на дверке гардероба, Монтальбано понял, что подразумевал начальник полиции под этим «приведите себя в порядок». Оказывается, он был совершенно голый.

На машине без надписи «полиция» виднелся сертификат фирмы, дающей авто напрокат, за рулем в штатском сидел сотрудник квестуры Монтелузы, с которым они были знакомы. Как только Монтальбано забрался внутрь, начальник полиции сказал:

– Простите меня, что я не смог предупредить вас, но ваш телефон был все время занят.

– Да.

Мог бы разъединить и вклиниться, безусловно, однако это было не в его духе, начальник полиции был человек вежливый и деликатный. Монтальбано не стал объяснять, почему телефон не давал ему покоя, да и не к месту бы это пришлось: начальник его был мрачен как никогда, в лице напряжение, губы полузакушены, искривлены в подобии гримасы.

Приблизительно через три четверти часа стремительной езды по дороге, ведущей из Монтелузы в Палермо, перед комиссаром пошли виды, которые приходились ему по душе больше, чем остальные пейзажи родного острова.

– Тебе, правда, нравится? – спросила ошеломленно Ливия, когда несколько лет назад он повез ее в эти места.

Бесплодные холмы, вроде гигантских курганов, покрытые лишь желтой стерней сохлой травы, от которых отступился человек, устав от борьбы с засухой и зноем, безнадежной с самого начала. Эти холмы то здесь, то там разнообразились серыми скалистыми пиками, непонятно откуда взявшимися, а может, свалившимися с неба, сталактитами или сталагмитами этой глубокой пещеры, лишенной свода, которой является Сицилия. Редкие жилища, все в один этаж, так называемые «даммузи» – кубы, сложенные из камня безо всякого связующего материала [12], – стояли наклонно, точно ненароком уцелев при мощных встрясках земли, которая, как лошадь, пытающаяся сбросить седока, не желала нести их на себе. Разумеется, кое-где попадались и отдельные пятна зелени, – но не деревьев или посевов, а агав, кустов здешнего дрока, ощетинившихся иглами вместо листьев, сорго, шпажника, – зелени чахлой, запыленной, тоже готовой сдаться.

Будто дождавшись подходящих декораций, начальник полиции решился заговорить. Комиссар, однако, понял, что не к нему тот обращается, а к самому себе в этом полном боли и гнева монологе.

– Зачем они это сделали? Кто принял такое решение? Если открыть следствие, – предположение, разумеется, невероятное, – выяснится, что либо никто вообще не давал распоряжения, либо распоряжение поступило свыше. Тогда давайте посмотрим, кто это мог отдать им распоряжение свыше. Начальник Антимафии стал бы отрицать; министр внутренних дел, премьер-министр, президент республики – тоже. Остаются, в следующем порядке, папа, Иисус Христос, Пресвятая дева и бог Саваоф. Скандалу не оберешься: кто бы мог помыслить, что приказ исходил от них! Остается только лукавый, ведь известно же, что это он отец всякого зла. Вот он кто виновник – дьявол! В общем, в двух словах: было постановлено перевести его в другую тюрьму.