– А Тано Грек, он-то какое касательство имеет к нашим местам?

– Что за дурацкие вопросы ты задаешь? Что ты тогда за сыщик хренов? Не знаешь разве: есть уговор, что для Тано Грека не существует мест, не существует зон, когда дело идет о женском поле? Ему дали контроль надо всем бабьем на острове.

– Впервые слышу. Давай дальше.

– Часам что-то к восьми вечера подъехал этот, ну, инкассатор, сегодня у нас был день платежей. Берет у меня бабки, но не отъезжает, как обычно, а, наоборот, открывает дверцу машины и велит мне залезать.

– А ты?

– Я испугался, меня аж холодный пот прошиб. А что поделаешь? Залез, и он поехал. Короче, едет по шоссе на Фелу, останавливается через полчаса пути…

– Ты спрашивал, куда едете?

– Ясное дело.

– И что он ответил?

– Тишина, будто я и рта не раскрывал. Через полчаса высаживает меня в каком-то месте, где ни одной живой души, показывает на тропинку, мол, иди. Кругом – пустыня. Вдруг, черт его знает, откуда он только вылез, стоит передо мной Тано Грек. Меня чуть кондрашка не хватила, чувствую – ноги не держат. Ты пойми, не трусость это, но на нем-то пять убийств.

– Как это – пять?

– А что, у вас сколько значится?

– Три.

– Никак нет, пять, это я тебе гарантирую.

– Ладно, давай продолжай.

– Я тут же в уме принимаюсь соображать. Раз платил я всегда регулярно, тогда думаю, Тано хочет поднять цены. На дела пожаловаться не могу, и они об этом знают. Однако нет, ошибся, не в деньгах был вопрос.

– Чего ему тогда надо?

– Даже не поздоровавшись, спрашивает, знаю я тебя или нет.

Монтальбано решил, что чего-то не понял.

– Кого ты знаешь?

– Тебя, Сальво, тебя.

– А ты ему что?

– А у меня от страха поджилки затряслись, и я ему отвечаю, что тебя знаю, конечно, но больше так, с виду, здрасьте и покеда. Он на меня глядь, – глаза у него, точно тебе говорю, как у статуи какой-нибудь, мертвые и в одну точку уставлены, – потом голову назад закинул, хохотнул и меня спрашивает, а не хочу ли я узнать, сколько у меня волосинок в заднице, плюс-минус две. То есть дает понять, что ему известна вся моя автобиография с рождения и до самой смерти, будем надеяться, нескорой. А потому я – глаза в землю и молчок. Тогда он и велел передать тебе, что желает с тобой повстречаться.

– Когда и где?

– А прямо сегодня ночью, как начнет светать. А где, это я тебе щас объясню.

– Знаешь, чего он от меня хочет?

– Не-е, понятия не имею и иметь не хочу. Он сказал, чтоб ты не сомневался – можешь на него положиться, как на родного брата.

«Как на родного брата» – эти слова мало того что не успокоили Монтальбано, наоборот, у него по спине поползли противные мурашки: все знали, что из трех – или пяти – убийств Тано первым шло убийство старшего брата Николино, сначала задушенного, а потом, в соответствии с какими-то таинственными правилами, аккуратно освежеванного. Им овладели черные мысли, которые стали, если это возможно, еще чернее, когда Джедже шепнул, положив ему руку на плечо:

– Ты будь начеку, Сальву, это сам черт.

Он уже возвращался домой и ехал медленно-медленно, когда машина Джедже, следовавшая за ним, несколько раз мигнула фарами. Он посторонился, Джедже подъехал и, высунувшись в окошко со стороны Монтальбано, протянул ему пакет.

– Забыл печенье.

– Спасибо. А я-то было подумал, что это предлог, твоя легенда.

– Что ж я тогда? Обманщик, что ли?

И нажал на газ, обидевшись.

Комиссар провел такую ночку, что впору обращаться за медицинской помощью. Первым его поползновением было позвонить начальнику полиции, разбудить его и сообщить ему все, застраховавшись от любых возможных неожиданностей, которые в этом деле могли возникнуть. Однако Тано Грек, как ему передавал Джедже, высказался в данном отношении недвусмысленно: Монтальбано должен был молчать и на встречу явиться один. Тут, однако, глупо было играть в казаки-разбойники, служебный долг предписывал ему поставить в известность начальство, детально разработать с ним вместе операцию по задержанию, может даже с помощью большого подкрепления. Тано находился в бегах почти десять лет, а он спокойненько идет себе с ним повидаться, вроде как с дружком, вернувшимся из Америки? И думать нечего, не тот случай! Шефа нельзя не уведомить. Монтальбано набрал домашний номер своего начальника в Монтелузе, центре провинции.

– Это ты, милый? – спросил голос Ливии из Боккадассе, провинции Генуи.

Монтальбано на мгновение лишился дара речи, – видно, инстинкт его противился разговору с начальником полиции, заставив ошибиться номером.

– Извини меня за прошлый раз, мне неожиданно позвонили, и я вынужден был уйти.

– Ничего, Сальво, знаю, что у тебя за служба. Это ты извини меня за вспышку, я тогда так надеялась с тобой поговорить.

Монтальбано глянул на часы, у него было по крайней мере три часа до встречи с Тано.

– Если хочешь, можем поговорить сейчас.

– Сейчас? Прости, Сальво, я не в отместку тебе, но лучше нет. Я приняла снотворное, у меня глаза слипаются.

– Ладно, ладно. До завтра. Я тебя люблю, Ливия.

Голос Ливии мигом переменился, она тут же проснулась и заволновалась.

– А? Что случилось? Что случилось, Сальво?

– Ничего, а что должно было случиться?

– Ну нет, дорогой мой, чего-то ты темнишь. Тебе придется делать что-то опасное? Не заставляй меня тревожиться, Сальво.

– Ну как это такие дурацкие мысли тебе только приходят в голову?

– Скажи мне правду, Сальво.

– Я ничего опасного не делаю.

– Не верю.

– Да почему, господи боже ты мой?

– Потому что ты мне сказал: я тебя люблю, а с тех пор, как мы с тобой знакомы, ты говорил это только трижды, я считала, и каждый раз по какому-нибудь особому поводу.

Не было иного способа увильнуть от вопросов Ливии, как закончить разговор, иначе это продолжалось бы до утра.

– Пока, милая, спокойной ночи. Не выдумывай глупостей. Пока, я должен опять уходить.

Ну и как теперь убить время? Он постоял под душем, прочитал несколько страниц книги Монтальбана, мало чего понимая, послонялся из комнаты в комнату, то поправляя висевшую криво картину, то перечитывая какое-нибудь письмо, квитанцию, какую-нибудь запись для памяти, а то трогая все, что попадалось под руку. Потом опять принял душ, побрился, порезав при этом подбородок. Включил телевизор и тут же выключил, тот вызвал у него тошноту. Наконец время подошло. Уже готовый к выходу, он захотел положить в рот печенюшку. И с неподдельным изумлением заметил, что пакет на столе открыт и что на картонном подносике нет больше ни одной штуки. В волнении он съел все, сам того не заметив. И, что было всего хуже, даже не получил удовольствия.

Монтальбано повернулся медленно, словно преодолевая натиск захлестнувшей его ярости, вызванной тем, что он, словно новичок, дал потихоньку подойти к себе сзади. Как он ни прислушивался, ему не удалось уловить ни малейшего шороха.

«Один ноль в твою пользу, козел», – подумал он.

Хоть он никогда и не видел Тано живьем, но узнал его сразу: от фоторобота, составленного несколько лет назад, Тано отличали борода и усы, но глаза были все те же, безо всякого выражения, «как у статуи», по образному определению Джедже.

Тано Грек слегка поклонился, и не было в этом его жесте даже и самого отдаленного намека на насмешку, на издевку. Машинально Монтальбано ответил полупоклоном. Тано закинул голову назад и засмеялся:

– Как есть японцы, эти солдаты с саблей и с доспехом. Как их там?

– Самураи.

Тано развел руки, можно было подумать, что он собрался прижать к груди стоявшего перед ним человека.

– Приятно познакомиться самолично со знаменитой личностью комиссара Монтальбано.

Монтальбано решил отбросить церемонии и пойти немедленно в атаку, чтоб было понятно, каков истинный смысл этой встречи.