И ТАК ДАЛЕЕ

Детектив прищурил глаза, напрягая память.

– Ну-ка, погодите. Леопольд О’Донахью… Леопольд О’Донахью. Да, теперь припоминаю.

Как ученик, хорошо выучивший урок, он проговорил:

– Старейшина нью-йоркской Гильдии разрушителей, родился в Ирландии, товарищи по работе дали ему прозвище Философ…

– Вполне возможно, – перебила Хублера Жюстин, хоть его осведомленность произвела на нее впечатление.

– Вот видите, я знаю все. Поэтому можете не беспокоиться, я найду вам вашего Ксавье.

Как бы пытаясь ее в этом заверить, он коснулся своей длинной, худощавой, влажной и волосатой рукой локтя Жюстин. Улыбка обнажила его желтые, как у лошади, зубы.

– Мне кажется, я не давала вам разрешения прикасаться ко мне. Гэри Хублер убрал руку. В глазах у него было такое выражение, как будто он хотел сказать ей: «Ну что ты из себя недотрогу разыгрываешь».

Спокойно, с чувством собственного достоинства Жюстин отпила глоток чая.

– Это, конечно, меня не касается, – сказал сыщик, – но из любопытства хочу задать вам вопрос. Когда я найду вам вашего Ксавье, что вы собираетесь с ним сделать?

– Убить его.

Гэри Хублер негромко рассмеялся. Он взял со стола спичку и бережно положил ее в бумажник, который убрал в карман плаща.

– Если вы такое задумали, моя дорогая, вам надо обратиться к кому-нибудь другому. Я в такие игры не играю.

– Я сделаю это сама.

Хублер хотел уже было уйти, но еще некоторое время продолжал сидеть. Воцарилось молчание. Детектив с интересом разглядывал Жюстин. I

– Я так понимаю, вы здорово перетрусили. Признайтесь мне в этом, – сказала она.

Детектив цинично хмыкнул.

– Знаете, мне всякое довелось повидать. Меня уже трудно чем-нибудь удивить.

Жюстин накинула лисью шкуру на плечи, приколола шляпку к волосам. I

– Скажите мне, только серьезно, что вы не шутите. Вы и впрямь собираетесь это сделать?

– Нет, я это так сказала, ради смеха, – ответила она, поднимаясь со стула.

Оставив на столе мелочь, женщина вышла на улицу.

Гэри Хублер вынул свою зубочистку из бумажника и снова стал задумчиво ковырять в зубах.

Ночь накануне похода в театр с Пегги Ксавье провел очень неспокойно. Конечно, события того дня произвели на него большое впечатление – тайны и откровения о жизни Лазаря, потом этот несчастный случай с динамитными шашками, взрыв которых так и стоял у него перед глазами. Тем не менее он тщательно приготовился к отходу ко сну. Запер лягушачий ларец и для верности обмотал его ремнем. Снял планки собственной конструкции. Потом заткнул уши, наверное, килограммом бумаги.

Тем не менее шум, доносившийся от соседей, не давал ему заснуть до двух часов ночи. Пара, жившая в комнате рядом, вернулась домой около одиннадцати. По тому, как у мужчины заплетался язык, можно было с уверенностью сказать, что он не отказал себе в удовольствии прилично поддать. Женщина громко и неестественно смеялась, будто ее щекотали, что сильно действовало подручному на нервы. Напрасно он ворочался на своем матрасе с бока на бок, как раненая мышка под кошачьей лапой, ему никак не удавалось отключиться, не слушать и не слышать эти звуки. Он часто тяжело вздыхал.

Подручный тщетно силился понять, чем там занималась эта парочка, и эта неопределенность донимала его еще сильнее. Мужчина жалобно что-то просил у женщины, а она согласилась ему уступить с неохотой, да и то только тогда, когда он пообещал ей заплатить. В конце концов Ксавье сдался (он уже отчаялся что-либо понять и уснуть) и, чтобы убить время, стал ходить по комнате из угла в угол в надежде на то, что возня, смех и стоны этой парочки – он вспомнил, что женщину звали Розетта, – стихнут до рассвета.

Когда в конце концов Ксавье удалось забыться, он то и дело просыпался в самых нелепых позах: страуса (зарывшись лицом в подушку, с поднятым вверх задом); собаки, которая чешет себе ухо (нога прижата к щеке, как телефонная трубка); или повешенной кошки – самой неудобной из всех позиций (стоя вверх ногами на кровати с упертыми в стену пятками). Промучившись так около часа, он окончательно проснулся, причем тело его ныло еще сильнее, чем перед отходом ко сну. Все лицо его горело, из глаз искры сыпались, и он заранее судорожно представлял себе все события грядущего дня. Все те испытания, от которых у него все внутренности обязательно начнут сворачиваться узлами. Что его ждет? Скука музеев и суета магазинов? Мороженое? Потом еще этот ресторан и в завершение всех мук – мюзик-холл? Где ему на все это силы взять? А что, если он прямо посреди улицы упадет в обморок, если лишится всех пяти чувств одновременно? Что, если вдруг ему сожмет грудь, и он станет задыхаться? Пегги, конечно, расстроится, он ей все настроение испортит, и так далее, она больше дружить с ним не захочет. Все планы молодой женщины, все ее надежды на то, чтобы удивить его и порадовать, оборачивались для подручного кошмарами.

Вдруг одна мысль затмила все остальные и настолько им овладела, что он даже вскочил с постели. Пегги пообещала купить ему костюм – так тому и быть. Она ему еще говорила, что будет выбирать костюм вместе с ним, и он пойдет в нем в мюзик-холл. С этим тоже все в порядке. Но ему придется раздеваться у нее на глазах. Он бросился на кровать, чтобы телом прикрыть бешено забившееся от страха при этой мысли сердце, стук которого, казалось, отдавался от стен. С его губ сорвался тихий стон, как у издыхающей собаки. Он напрягся изо всех сил, пытаясь вызвать воспоминания о родных краях. Выпрямился, как будто нашел ответ на мучавшии его вопрос. Храбро вынул ремень из брюк и повесился на нем.

Ксавье упал на собственные штаны – крюк, с которого свисал ремень, выскочил из прогнившего потолка, и подручный очутился на полу, прилично отбив себе зад. Так он там и сидел, удивленно озираясь по сторонам.

– Я чуть было не умер.

В конце концов, когда у него нервы напряглись до предела, как струны, вот-вот готовые лопнуть, он прижался виском к стене и провалился в сон, глубокий, как обморок.

Спал он долго, а когда проснулся, почувствовал себя совершенно измотанным, все мускулы болели так, будто он всю ночь дрался. Парнишка стал машинально одеваться, но потом, хоть ему очень не хотелось, должен был раздеться и снова одеться, потому что он забыл о своих планках. После этого подручный открыл лягушачий ларец и погладил пальцем лягушке брюшко, что ей всегда очень нравилось, но на этот раз примадонна пребывала в печали. Она была обижена на него за то, что всю ночь провела в заточении, – потому и хандрила.

– Прости меня, – сказал он. – Я больше никогда так не буду с тобой поступать.

Пегги постучала в дверь, как они условились, около одиннадцати. Около десяти секунд он ждал с закрытыми глазами, прижав кулак к груди, потом отворил дверь. К жизни своей он относился серьезно.

И отступил назад, как будто его кто-то толкнул. Перед ним был не иначе как первый цветок первого утра творения. Пегги подкрасила губки, напудрила личико, подвела глазки (совсем немного), с мочек ушей у нее свисали два маленьких синеньких перышка. Красный ореол шляпки, матросский костюм с плиссированной юбкой, туфельки на низком каблучке и ленточки, вплетенные в черные косы. «Единственное, чего ей недостает, – это скакалки», – подумал Ксавье со странным чувством возвращения в детство. – От тебя пахнет ручейком, – сказал он. Она, казалось, не вполне поняла, что именно он хотел сказать ей этой фразой. Что-то вспыхнуло в ее взгляде, будто кто-то чиркнул спичкой, и погасло. Ксавье объяснил: Пегги была как струя свежей воды. А он, наоборот, чувствовал себя так, будто всю ночь провел в сточной канаве. Насколько он помнил, ему никогда не доводилось бывать в лесу, но ему казалось, что, подходя к ручью, чувствуешь его запах, и от нее исходило то особое благоухание свежести, которое он себе представил. Он сказал ей об этом. Такое сравнение отнюдь не ухудшило настроение Пегги. Глаза ее заблестели снова.