Лейтенант Гирин вёл самолёт на дальнюю приводную радиостанцию аэродрома. По району полётов бродили грозы, поэтому радиокомпас работал неустойчиво: его стрелка нет-нет да и начинала мотаться по шкале. Александр больше полагался на гироиндукционный компас, периодически запрашивая «Прибой» для дополнительного контроля курса. Он старался действовать строго по науке, «как учили»; полет был контрольным — в задней кабине самолёта сидел штурман эскадрильи майор Ивасик, человек добродушный, но специалист отменный и въедливый.

Над головой Гирина парил небосвод пронзительной синевы, почти в зените ярилось маленькое хрустальное солнце, а внизу, метрах в четырехстах под самолётом, расстилалась белоснежная кудрявящаяся равнина облаков. Из недр этой равнины и тут и там пучились, клубились и упрямо тянулись вверх башенки, башни и целые облачные горы, будто вылепленные из нежнейшего сливочного крема. Красиво! Особенно для тех, кто в лётном деле ничего не понимает. Через Средиземное море в район полётов прорвался редкий метеорологический гость — неустойчивый и влажный, насыщенный теплом и электричеством экваториальный воздух, отсюда и это причудливое сочетание слоистых облаков и кучевки всех мастей и рангов.

Как назло, одна величественная облачная башня рисовалась вдали прямо по курсу, и каждый шаг секундной стрелки приближал к ней самолёт на добрых полторы сотни метров. Верхушка этой громадины где-то на десятикилометровой высоте расщеперилась, точно старая метла, ощетинилась расходящимися облачными струйками, окуталась полупрозрачной дымкой — облако разворачивало мощную предгрозовую наковальню. Пройдёт совсем немного времени, и этот эфемер великан, пресытившись переохлаждёнными каплями влаги и градом, потемнеет, нахмурится, грозно заблещет вспышками молний и начнёт буянить на радость и горе всему Живому. Типичное кучево-дождевое облако, его надо обходить, но с какой стороны? Черт его знает, какова обстановка за этим рыхлым влажным телом многокилометровой толщины! Впрочем, стоит ли ломать над этим голову? Все равно для изменения курса нужна санкция руководителя полётов. Гирин уже перенёс палец на кнопку передатчика, но в этот самый момент в наушниках его шлемофона послышался характерный, чуть гнусавый голос подполковника Миусова:

— Двести тридцать пятый, на связь.

— Я двести тридцать пятый, слышу хорошо! — бодро откликнулся Гирин.

— Отворот вправо на шестьдесят, курс триста сорок.

Гирин невольно улыбнулся. Когда полётами руководит Николай Петрович Миусов — за высокий профессионализм и принципиальность в разговорах между собой пилоты иногда величают его Железным Ником, — можно быть спокойным: он, точно по волшебству, угадывает те кризисные моменты, когда лётчик нуждается в его помощи и подсказке.

— Понял, двести тридцать пятому курс триста сорок, — ответил Гирин и с некоторой лихостью, с хорошим креном, но очень координирование вывел самолёт на новый курс, выбранный для обхода опасного облака. Теперь оно неторопливо-торжественно проплывало по левому борту в ощутимой близости. С этой дистанции было хорошо видно, что невинное белоснежное одеяние, делавшее облако похожим на гору сливочного крема, всего лишь камуфляж, маска, нечто вроде ослепительной доброй улыбки на холодном лице расчётливого и жестокого бизнесмена. Мутно серая облачная утроба кипела и ярилась, её прерывистое мощное дыхание все больше тревожило машину. Самолёт болтало все сильнее и резче, размашистые броски вверх и вниз сочетались с тряской; казалось, великан-невидимка то гневно раскачивал самолёт, то принимался в ярости колотить по его обшивке своими пудовыми кулаками. И все-таки Гирину, который весьма дорожил своим пилотским реноме, удавалось держать самолёт в жёсткой узде и вести его почти по ниточке. Ивасик оценил его старания.

— Молодца, шикарно режимишь.

— Как учили! — живо откликнулся Александр, в глубине души очень довольный: уж кто-кто, а опытный штурман хорошо знал, что «мертво» выдержать прямую на заданном режиме ничуть не легче, чем загнуть лихой иммельман или закрутить бочку. За весь полет Ивасик обронил всего две или три фразы, уж такой у него был обычай: «Считай, что меня в кабине нет, и действуй самостоятельно». Он умел довериться чужим рукам, терпеть до последнего и не надоедать мелочными подсказками; за это редкое качество пилоты прощали ему многое.

— Двести тридцать пятый, — послышался в шлемофоне голос Миусова, разворот влево на сто тридцать, курс двести десять, посадка с рубежа.

— Двести тридцать пятый понял, курс двести десять, посадка с рубежа.

Выполнив разворот, Гирин убедился, что Миусов принял, пожалуй, единственное разумное решение: вывел самолёт на свободное пространство вразрез между двумя облаками. Кучево-дождевое облако стало понемногу удаляться, смягчилась болтанка, Александр вздохнул свободнее и размял плечи, чувствуя, как липнет майка к взмокшей спине. Нелёгок хлеб пилота! И в этот самый момент всплеск жгучего пламени ослепил Гирина и швырнул его в небытие.

Очнувшись, Гирин испугался: машина резко кабрировала с правым креном, теряя скорость: ещё две-три секунды, и самолёт непременно свалился бы на крыло. Действуя чисто автоматически, Александр прибавил двигателю обороты, убрал правый крен и привёл самолёт к горизонту. Выполняя эти нехитрые операции, Гирин насторожился — с самолётом творилось что-то неладное. Секундой позже он понял, в чем дело: приборная доска была полумёртвой. Не горели сигнальные лампы и табло, застыло в неподвижности большинство стрелок и шкал. Из-за этого и сам самолёт, хотя он хорошо слушался рулей и, набирая скорость, все плотнее садился в воздух, казался больным, ущербным. Но часть приборов, а именно мембранно-анероидная группа — высотомер, указатель скорости, вариометр — все-таки работала. Жить было можно!

Гирин облегчённо вздохнул и, только теперь задумавшись о случившемся, сразу же и без колебаний решил — молния! Удар молнии в самолёт — случай редчайший и очень опасный, хорошо ещё, что беды ограничились отказом электрических приборов и сигнализации. Но… ограничились ли? Александр обежал взглядом приборную доску, оглядел арматуру и остекление кабины, носовую часть самолёта, плоскости, приёмники воздушного давления, прислушался и принюхался… Как будто все было в целости, двигатель работал как часы, но Гирину почудился слабый, едва уловимый посторонний запах — запах гари. Выполняя мелкую змейку, небольшие отвороты вправо и влево, что позволяло хорошо рассмотреть спутную струю самолёта, Гирин, выворачивая шею, обернулся назад. Сердце у него ёкнуло — за самолётом тянулся след не очень густого, но хорошо заметного дыма. Пожар! Пожар, в этом не было никакого сомнения.

Гирин принял обычную позу, машинально выровнял самолёт. Окружающий мир, мир огромный, необъятный — небо, солнце, облака — и мир крохотный — тесная кабина, забитая приборами и арматурой, неуловимо изменился, словно на все сущее упал резкий и яркий боковой свет. Замедлился самый бег времени, оно начало совсем другой — мерный, звенящий и тревожный аварийный счёт. Пожарная сигнализация не сработала, но Александр не стал обольщаться ведь отказали все сигнальные устройства. Скорее всего отказала и система тушения пожара, но Гирин все-таки включил её и, нажав кнопку передатчика, доложил на КП:

— Я двести тридцать пятый! Отказали приборы. Предположительно молния. Пожар в зоне двигателя. Противопожарную включил, иду по горизонту. Как поняли? Приём.