Иногда же еще в первых стадиях производства материал окрашивается растительными соками; обычно преобладают цвета коричневый и светло-желтый, но простой вкус племени тайпи предпочитает всему естественную окраску, то есть белую.

Утро я проводил по-разному. Иногда просто шатался из дома в дом, уверенный, что всюду, куда бы ни пришел, я найду сердечный прием; или ходил из рощи в рощу, из одного тенистого местечка в другое в сопровождении Кори-Кори, Файавэй и целой толпы молодых лентяев. Когда мне лень гулять, я принимал одно из приглашений, постоянно получаемых мною, и располагался на циновках какого-нибудь гостеприимного жилища; там я наблюдал домашнюю жизнь и работу окружавших меня и даже сам принимал в ней участие. Когда я высказывал желание заняться чем-либо, восторг островитян бывал беспределен, и всегда набиралась целая толпа претендовавших на честь обучать меня какому-нибудь делу. Я скоро набил руку в изготовлении таппы, умел делать плетеные из травы плащи, а однажды ножом вырезал ручку у дротика так замечательно, что владелец его, Крануну, вероятно, и по сей день бережет ее как лучший образец моего искусства.

С наступлением полдня все, кто разбрелся из нашего дома, начинают возвращаться, и когда солнце стоит прямо в зените, едва ли можно услышать в долине хоть единый звук — надо всем царствует глубокий сон.

Полдневный сон продолжался в общем часа полтора, а часто и дольше. Поднявшись со своих циновок, лентяи прежде всего брались за трубки, а потом уже приступали к приготовлению обеда.

Я же, как те праздные джентльмены, которые завтракают дома, а обедают в клубе, почти неизменно проводил послеполуденные часы в доме Тай, этом «клубе холостяков», где меня всегда встречали с радостью и щедро угощали всем, что хранилось в кладовых. Мехеви среди других лакомств припасал для меня печеную свинину, которая мне особенно нравилась.

Проведя значительную часть послеобеденного времени в доме Тай, к закату дня я обычно или катался по озеру на лодке, наслаждаясь вечерней прохладой, или купался в водах потока вместе с туземцами, которые к этому часу там собирались. Когда ночные тени сгущались, обитатели дома Мархейо сходились под его кров; зажигались светильники, начинались разговоры или пение.

Был один странный обычай в доме старого Мархейо, который часто возбуждал мое удивление. Каждую ночь, перед тем как лечь спать, все жители дома собирались на циновках и, усевшись на корточках, начинали тихое, жалобное и однообразное пение. Они сопровождали его игрою на инструменте, состоящем из двух полусгнивших палочек, тихонько ударяемых одна о другую; такой инструмент держал в руках каждый из певших. За пением они проводили час или два, иногда и больше. Лежа в полумраке, я не мог не смотреть на них, хотя зрелище это наводило на безотрадные размышления. Мерцающий огонь светильников освещал странные очертания фигур, не разгоняя тьмы, обступившей их кругом.

Иногда, впадая в дремоту, я внезапно просыпался в середине этих горестных песнопений. Взгляд мой сразу падал на людей, сидящих в кружке посреди дома. Их голые татуированные тела и бритые головы заставляли меня думать, что я попал в шайку злых духов, занятых ужасным колдовством.

Каковы были значение и цели этого обычая — исполнялся ли он для развлечения или это был религиозный обряд, род семейной молитвы, мне так и не удалось узнать.

Звуки, производимые туземцами в этих случаях, бывали очень странны; я никогда не поверил бы, что такие необычайные шумы производятся человеческими существами, если бы не слышал этого своими ушами. И хотя островитяне чрезвычайно любят пение, они, кажется, не имеют о нем ни малейшего представления, по крайней мере о том пении, какое знают европейцы.

Я никогда не забуду, как мне впервые случилось пропеть одну мелодию в присутствии благородного Мехеви. Это был куплет из песенки о баварском продавце щеток. Доблестный вождь и вся его свита с таким удивлением смотрели на меня, точно я проявил какую-то противоестественную способность, которой небо их навсегда лишило. Мехеви был очарован песенкой, а припев совершенно захватил его. По его настоянию я пропел его еще и еще раз. Ничто не могло быть забавней его тщетных попыток уловить напев и слова. Царственный островитянин полагал, что скрививши лицо в какую-то странную гримасу он сможет повторить напев, но и тут ничего не вышло. Наконец, он отказался от этих попыток и утешался тем, что слушал песенку в моем исполнении раз пятьдесят подряд. С тех пор я был сделан придворным менестрелем, и впоследствии меня постоянно призывали к исполнению моих певческих обязанностей.

Часто при лунном свете девушки танцевали на площадке перед домом. Движения их при этом были резки и сильны, и в пляске участвовало все тело: не только ноги и руки, но и кисти рук, пальцы, даже глаза, казалось, танцевали на лице. Девушки сгибали и разгибали свои извивающиеся тела, склоняли шеи, вскидывали обнаженные руки и скользили, плыли, кружились в свободном и капризном танце.

На девушках ничего не было, кроме цветов и коротких нарядных юбок, и когда они прихорашивались перед началом танца, они походили на смуглых сильфид, готовых вспорхнуть и улететь.

Если только не происходит какое-нибудь особое празднество, обитатели нашего дома рано вечером удаляются к своим циновкам; но еще не на всю ночь: поспавши некоторое время, они подымаются снова, зажигают светильники и приступают в третий и последний раз к еде. Затем они располагаются ко сну, который для жителей Маркизских островов является чем-то вроде священной обязанности, так как большую часть своего времени они спят.

Впрочем, у жителей долины было одно излюбленное занятие; в жертву ему приносился даже спокойный сон, — рыбная ловля. Четыре раза за время моего пребывания в долине молодежь в полнолуние собиралась и отправлялась на ловлю. Островитяне редко употребляют крючок и леску и почти всегда пользуются большими хорошо сделанными сетями, весьма искусно сплетенными из скрученных волокон древесной коры. Так как рыболовы обычно пропадали на двое суток, я полагал, что они отправлялись прямо в открытое море.

Во время их отсутствия все население находилось в возбуждении и ни о чем другом не говорило, как только о рыбе. Ко времени их ожидаемого возвращения пускался в ход голосовой телеграф, люди, рассеянные по всей долине, вскакивали на камни и карабкались на деревья и с восторгом кричали о предвкушаемом угощении. Как только возвещалось приближение рыболовов, все кидались по направлению к берегу; лишь немногие оставались в доме Тай, чтобы сделать нужные приготовления для принятия рыбы. Ее приносили прямо в Священную рощу в громадных свертках из листьев, привешенных к палкам, каждую из которых несли на плечах двое островитян.

Однажды я находился при возвращении рыболовов в доме Тай и с интересом наблюдал это зрелище. После того как все тюки с рыбой прибыли, их разложили в ряд на террасе дома и вскрыли. Рыба была очень мелкая, не больше селедки, и различных цветов. Около восьмой части всего запаса оставлялось для нужд дома Тай, а остальное делилось на целый ряд меньших свертков, которые немедленно же рассылались по всем направлениям в самые отдаленные части долины. Прибыв по назначению, содержимое свертков делилось и поровну распределялось между всеми домами отдельного участка. Рыба находилась под строжайшим табу, пока дележка была не закончена; производилась она в высшей степени беспристрастно, и каждый мужчина, женщина и ребенок получали по равной доле этого всеми любимого угощения.

Однажды, помню, партия рыболовов вернулась в полночь; но нетерпение островитян побороло даже это препятствие.

В эту ночь Кори-Кори разбудил меня и с каким-то упоением сообщил мне новость:

— Рыба пришла!

Так как я спал очень крепко, я не мог понять, почему нельзя было отложить это известие до утра. Рассердившись, я чуть не ударил моего верного друга, но удержался и через минуту спокойно поднялся. Выйдя из дому, я очень заинтересовался двигавшейся иллюминацией, представшей моим глазам.