А он стегал и стегал. Особенно не усердствуя. Но ведь в руке у него был ременной сыромятный бич. Я чувствовала, как больно сейчас его жертве. И как омерзительно ей в объятиях отвратного голого недоростка, играющего в хозяина.

Когда пробьет наконец мой час, сперва я добьюсь того, чтобы он начал мечтать о смерти! И лишь потом приведу его мечты в исполнение!

Щелчки бича били по нервам, будто электрические разряды на сеансе электрошока. К горлу вновь подступил комок тошноты. Я попыталась отвернуться, закрыть глаза, не смотреть на эту кошмарную аллегорию из Дантова «Ада». Но то, что происходило сейчас рядом со мной, обладало некоей притягательной силой. И веки непроизвольно приподнимались. Голова поворачивалась. Как ни хотела, я не могла оторвать взор от этого сатанинского шоу.

— Ладнысь. Будет с тебя, — наконец пропищал карлик и отбросил в сторону плеть.

Я облегченно вздохнула. Будто сейчас на эшафоте была вовсе не «тридцать шестая», а я. И ременная плеть размеренно обхаживала мою спину. Впрочем, у меня все еще впереди…

А он тем временем оставил девочку лежать — громко всхлипывая, вздрагивая худеньким тельцем, — и вспомнил, о том; что сегодня в программе есть еще я. На десерт, так сказать… И развернулся ко мне! Блестящий от пота отвратительный гоблин. Вызывающий тошноту. Наряженный в невероятную портупею из черных ремней, украшенных заклепочками и цепочками. Вонючий мелкий засранец с совсем даже не мелким, совершенно стандартным стоячим членом, который тискала и поглаживала пухленькая ладошка. Хм, теперь буду знать, что у карликов с этим делом все в норме. Век живи, век учись.

— Смотришь, Матильда?

Я промолчала.

— Смотри. — Карлик соскочил с кровати и, на ходу теребя свое мужское достоинство, вплотную подбежал к клетке. — Смотри!

Черт с ним, с маньяком. Я демонстративно прижалась физиономией к сетке.

— Нравиццы?

«Не так, чтобы очень, — подумала я. — Карлсон с пропеллером был бы, наверное, сексуальнее. Эх, не стошнило бы. Но надо терпеть. В интересах дела. Во имя свободы».

И ответила:

— Ничего.

— Что «ничего»?! — взвизгнул карлик.

— Все нормально.

— Не ври! Врешь все, мразь! Все вы все врете! Всегда врете! Я вам противен! Все вы воротите нос от меня! Брезгли-ы-ывыи, бля… А я, виноват? Виноват, скажи мне, что я такой?..

«А я виновата? — подумала я. — А „тридцать шестая“? В чем мы виноваты-то?»

— …Что таким родился? — продолжал плакаться карлик. — Не-э-эт! Все вы меня ненавидите! Мною брезгуете! Да!.. Брезгуешь мною? Матильда? А, брезгуешь? Так вот и умойся своей брезгливостью! Щас умоисси! Ща-а-ас! — Он размахнулся и изо всей силы шарахнул плетью по сетке. — Ща-а-ас тебя во все дыры! — И еще раз шарахнул. И еще… Уродец распалился буквально за считанные секунды. — Сперва мелкую, после тебя.

Может быть, надо было что-то ему ответить? Но что? Я не психолог. Я не разбираюсь в тонкостях души обиженных жизнью педофилов-садистов. Я не знаю, как вести с ними дискуссии.

И я промолчала. А карлик оторвался от клетки и, снова на время забыв обо мне, влез на кровать. После небольшого антракта следовало ожидать продолжения, но наблюдать дальше за всем этим дурдомом у меня не осталось никаких сил. Я легла на топчан и закрыла глаза. И была рада бы заткнуть и уши, но руки были по-прежнему крепко связаны за спиной, и как я не старалась все это время ослабить веревки, непрерывно манипулируя кистями рук, добилась только того, что ладони больше не затекали и оставались теплыми. Но хоть малейшей свободы в движениях получить я не смогла. В деле связывания пленников карлик был асом. Наверное, натренировался на «тридцать шестой».

Я лежала, неудобно вытянувшись на жестком коротком топчане, и помимо желания вслушивалась в шебуршание на кровати, в негромкий сюсюкающий шепот «хозяина». Он резко сменил кнут на пряник — не в прямом смысле, конечно, в переносном. Хотя я бы не удивилась, если бы этот придурок действительно, отложив в сторону плетку, достал бы с полочки пирожок и начал бы скармливать его несчастной избитой девочке. Но до меня пока доносилось только его виноватое бухтение:

— …Досталось бедненькой… маленькой… девочке… Все, больше не буду… Давай поглажу, где у тебя болит… Давай, пожалею… Кисонька… Мышка…

«Скорее бы этот пес похотливый переключился на меня, — думала я. — Появится хоть какая-то ясность, возникнет хоть какое-то движение. Не бесполезное лежание на топчане в позе отрешенной от яви жертвы, в роли бессловесной свидетельницы, а возможность что-нибудь предпринять. Не будет же этот уродец развлекаться со мной с пистолетом в руке. Расстреножит, наверное, меня перед тем, как насиловать. Вот тогда и придет хана негодяю! Не поможет ему никакая плетка, никакие ремни, никакие заклепочки… Скорее бы, черт его побери!»

Невнятное бухтение, в котором еще можно было разобрать обрывки невнятных фраз, перешло в довольное уханье и кваканье. Сволочь «хозяин» трудился на кровати изо всех сил. А я продолжала бессмысленно валяться на топчане, пытаясь переключиться мыслями на что-нибудь — все равно что, — за пределами этого подземелья.

Но он оказался не так прост, как я об этом мечтала. Дурак дураком, но бдительности не утратил ни на мгновение. Не предоставил ни единого шансика, и мне осталось только беспомощно выть и скрежетать зубами, когда мы «играли» в преступницу и палача…

— Выходь, Матильда! — На мое место «хозяин» загнал «тридцать шестую», и она поспешила забиться в уголок клетки и держалась подальше от меня, пока я поднималась с топчана. — Когда я здесь, валяться нельзя. Тока стоять или сидеть.

— Я не знала, — виновато промямлила я.

— Должна знать.

«Интересно, откуда? — подумала я. — Что-то нигде здесь не видела правил внутреннего распорядка».

— Будешь за это наказана, — продолжая скрипеть карлик, выпуская меня из клетки.

И как же он меня достал этим своим «наказана»! Утомится наказывать, если принять во внимание все мои прегрешения, в которые он ткнул меня носом за последнее время. Ручонка отвалится, размахивая кнутом. Проще сразу меня отравить.

— Иди на ложе.

— Ку-у-уда? — Я даже прикусила губы, чтобы не рассмеяться.

— На ложе, — повторил Карлик.

Он не мог взять в толк, что меня удивило в его словах. Стоял от меня шагах в трех, совсем голый, если не брать в расчет сбрую и танкистский шлем, зато с «пээмом» в ручонке. А я-то надеялась, что он, как сунул пистолет в карман халата, так и забыл. Ан нет! Молодец, Карла. Бдительный, чтобы ты сдох.

— Это лучше назвать не ложем, а алтарем, — назидательно заметила я. Сама не знаю, зачем. Но «хозяину» это понравилось.

— Хм, алтарем, — прокряхтел он. — Не плохо, а? Хорошо, прилгу к этому… к сведению. И зачту тебе эту мыслю, как смягчающее вину обстоятельство. Сейчас и зачту. Залезай на алтарь. Ха, неплохо… алтарь.

Карлик поднял с полу плеть и, мастерски щелкнув ею перед самым моим лицом, заставил меня растянуться на кровати. На спине со связанными сзади руками — более чем дурацкая поза. Более чем неудобная. Но я даже не думала рыпаться или протестовать, терпеливо дожидаясь, когда мне распутают нога. Когда палач допустит ошибку.

Пустое! Ошибаться он и не думал. И кроме плетки, сбруй и кандалов, подвешенных на стене, имел и другие пыточные причиндалы. Например, короткую цепь с мощным строгим ошейником, который ловко зафиксировал на моей шее.

— Чего делаешь? — дернулась я, но карлик невозмутимо ответил:

— Так надо. — И начал закреплять конец цепи на спинке кровати.

Я попробовала приподняться, но в шею впились специально заточенные шипы. И я сразу поняла, что шансы на то, чтобы освободиться, у меня сейчас сведены к нулю. И мысленно выругалась. И опять закрыла глаза. И постаралась переключиться мыслями на что-либо отвлеченное, полностью отрешиться от реального мира, забыть про окружающую меня кошмарную действительность, уйти от нее в некий виртуальный мир грез и фантазий. Так, как в Таиланде учил меня учитель-тибетец, спец по таинствам человеческих чувств. Он безуспешно пытался привить мне, так же как и остальным двенадцати курсантам тренировочного лагеря, невосприимчивость к боли, умение в нужный момент отключаться от того, что творится вокруг, притормаживать все процессы жизнедеятельности организма. Хрен чего он добился от нас, несчастный тибетец, хрен чему научил. У него на это было всего полгода. Или все же что-то из этого курса осталось во мне?