Стиль этих рассказов весьма прост, даже беден. Фабула, за единичными исключениями, изложена в весьма сжатом виде. Стихотворных вставок почти нет, хотя каждому рассказу предшествует стихотворное резюме. Язык сборника изобилует диалектизмами (гуджерати), что также свидетельствует о фольклорном происхождении большинства рассказов. Одновременно некоторые из них, высмеивающие невежество учителей и построенные на непереводимой игре слов, близки по характеру так называемой «школьной новелле».

Мы остановились лишь на некоторых сборниках, образцы которых включены в эту книгу. Как уже говорилось, они далеко не исчерпывают санскритской повествовательной литературы. Соответственно мы не затронули здесь многих памятников, которые в целом или в некоторых своих частях входят в эту литературу или связаны с ней генетически. Таковы отдельные гимны Ригведы, отрывки из брахман, Махабхараты, Рамаяны, пуран; проза Дандина, Субандху, Баны; сборники сказок и исторических преданий, составленные Шивадасой, Мерутунгой, Раджашекхарой, и многие другие памятники.

Выше уже отмечались некоторые особенности индийской обрамленной повести. При всем своем разнообразии большинство этих рассказов, как нам кажется, приближается к одному из двух основных типов: 1) басня, притча, анекдот со сравнительно простой фабулой и достаточно четко выраженной нравоучительной тенденцией; 2) рассказ с более сложной, иногда многоплановой фабулой, сочетающий обычно волшебные и бытовые мотивы; дидактическая функция здесь, если даже она и провозглашена, фактически отступает на второй план перед чисто литературными, художественными задачами. Разумеется, иногда, например при обработке фольклорного сюжета в отдельных джатаках, четкая граница между этими типами стирается; тем не менее в пределах каждого из них могут быть установлены четкие принципы композиции, определенная зависимость между отдельными существенными компонентами повествования. Известного рода зависимости можно, по-видимому, установить и внутри индийского обрамляющего рассказа в целом; таковы, например, разные типы связи между обрамляющим и вставным рассказами: обрамление, в целом не связанное с такими рассказами и лишь мотивирующее их дидактику отдельными ситуациями своего действия, — прием объединения разнородных текстов (например, Панчатантра); обрамление, в целом мотивирующее дидактику и отчасти сюжетную линию рассказа (например, «Тридцать две истории царского трона»); обрамление, ставящее перед рассказами определенные формальные задачи независимо или почти независимо от сюжета (например, «Двадцать пять рассказов Веталы», «Повесть о плутах»). Такие типы связи могут сочетаться друг с другом в более сложных сборниках, которые включают в себя сборники меньшего размера («Океан сказаний»).

Индийские сказки безотносительно к их литературно-художественному значению — драгоценное свидетельство индийской жизни. Перед читателем проходят цари, их советники, воины, земледельцы, монахи, ремесленники, купцы. Среди героев сказок — ткач, сапожник, плотник, кузнец, лекарь, подметальщик. Встречаются фокусники, сводни, гетеры, нищие. Эти рассказы рисуют придворные интриги, повествуют о монашеской жизни и мирских заботах, о странствиях в поисках богатства, о любовных горестях и утехах, о хитрых проделках. И когда героями выступают хитрый шакал, необузданный лев, доверчивый верблюд, лицемерный кот, мы узнаем в них тех же царей, советников, купцов, монахов, коварных хитрецов и обманутых простаков — живые и полнокровные образы, в избытке наделенные людскими добродетелями и пороками.

Незаменимы эти сказки и для лучшего знакомства с воззрениями древних индийцев, с их взглядами на жизнь, на любовь и вражду, на добро и зло. Взгляды эти весьма многообразны; при всем этом неоспорим глубоко человечный, гуманный характер большинства идей и заповедей древнеиндийских рассказов. Они восхваляют сострадание, человеколюбие, готовность отдать все, вплоть до жизни, чтобы спасти ближнего. Среди высших достоинств здесь названы гостеприимство, верность долгу, супружеское постоянство. Сказки резко бичуют ложный аскетизм, показную ученость, неумение применить знание к делу — недостатки, в избытке присущие высшим кастам. Зло и остроумно высмеивают они лицемерных святош, алчных стяжателей, дураков, глухих к советам.

Одновременно здесь сплошь и рядом встречаются практические житейские наставления и советы. Они напоминают о бесплодности наших сожалений, о людской неблагодарности, о силе судьбы; призывают не вмешиваться в чужие дела, не тратить время на вразумление глупцов, не проявлять излишней доверчивости — вообще, во всем руководствоваться лишь здравым рассудком. Мысли эти иногда язвительны, иногда открыто циничны. Нас не должна, однако, смущать их разноречивость: то оптимистичные, то грустные, то благочестивые, то циничные, то зовущие к действию, то полные фатализма, они правдиво отражают реальные разногласия между людьми разных сословий, занятий, характеров, судеб. Следует учитывать и то, что отдельные положения, противоречивые, на наш взгляд, отнюдь не являлись таковыми в рамках традиционных индуистских воззрений. Здесь, в частности, важно иметь в виду специфичные черты древнеиндийской дидактики. Дидактическая направленность обрамленной повести, как и многих других памятников классической индийской литературы, достаточно четко соответствует ряду важных норм, регламентировавших жизнь древнеиндийского общества. Мы упоминали уже о классификации Харибхадры — в дополнение к трем жизненным принципам, указанным здесь, в Индии был издавна добавлен четвертый, в известном отношении противопоставленный первым трем, — избавление от уз мира, достижение совершенства (мокша, букв. «освобождение»). Система этих основных факторов — закона, выгоды, любви и освобождения, взаимодействие которых должно определять жизнь человека, на протяжении веков использовалась самими индийцами для описания собственного поведения; она же помогает понять дидактику индийской обрамленной повести и многих других памятников санскрита. Внешняя противоречивость ряда нравоучений во многом лишь отражает синкретизм индийской дидактики, весьма здраво, можно сказать прагматически, судящей о том, «что человеку надо». Здесь отводится место и хитрым любовным проделкам, и упорным поискам богатства, и не знающему границ самоотречению.

Огромно воздействие, которое в многочисленных переводах и пересказах оказывали и оказывают эти сборники на индийскую литературу. Они переведены на хинди, бенгали, маратхи, гуджерати, тамильский и многие другие языки народов Индии; уходя корнями в древний фольклор, они до сих пор не теряют своей популярности в народе, отражаются в литературе и изобразительном искусстве, оживают на сцене.

Древнеиндийская литература богата памятниками, получившими всемирную известность. Если же говорить не только о славе, но и о непосредственном воздействии на мировую литературу, то, пожалуй, никакой другой жанр не может сравниться в этом отношении с индийскими сказками.

Отдельные из них сопоставляются уже с древнегреческими баснями Эзопа. Аналогии их сюжетам усматривают в позднеантичных романах Ахилла Татия, Гелиодора. Впрочем, вопрос о первоисточнике здесь достаточно сложен. Есть и сторонники индийского приоритета, и сторонники греческого. На более достоверную почву мы становимся, переходя к раннему средневековью. Здесь нам открывается поистине беспримерная картина распространения индийских сборников сказок за пределами их родины, переводы их на десятки языков, сотни обработок их в самых разных странах — от Японии до Исландии.

Уже в первые века нашей эры переводятся на китайский язык многие джатаки. Вместе с другими памятниками буддизма они широко распространяются в странах Центральной и Восточной Азии — в Японии, Бирме, Тибете, Монголии. В VI в. Панчатантра переводится на пехлевийский (среднеперсидский) язык, а с пехлевийского — на сирийский и позже на арабский. Это — знаменитая «Калила и Димна» (искаженные имена шакалов Каратаки и Даманаки из I книги Панчатантры). Через греческий перевод XI в. книга эта становится известной на Руси; через древнееврейский, латинский, испанский переводы — в Западной Европе, где, распространившись в многочисленных переводах и переложениях, отражается в средневековой дидактической литературе, в новеллистике Возрождения — у Боккаччо, Саккетти и многих других писателей. На основе «Двадцати пяти рассказов Веталы» создается монгольский сборник «Волшебный мертвец». «Тридцать две истории царского трона» приходят в Тибет, а через тибетскую обработку — в монгольский сборник Арджи Бурджи («Царь Бходжа»), «Семьдесят рассказов попугая» известны в малайских обработках, персидских; среди последних — известная Тути-наме («Книга попугая»), через которую с этим сборником познакомились в Европе. Есть и турецкая обработка этих сказок.