Когда они возвращались на мельницу, солнце заходило за мостом, почти не видном теперь в этом пылающем кост­ре, и только высокая насыпь бросала длинную синюю тень. Небо ушло ввысь, и между ним и водою было так много воздуха, простора и мягкого тепла, и так далеко был город и затопленные берега, точно весь мир раздви­нулся вширь и ввысь, и не хотелось входить в низенькие комнаты, где давят потолки. Мельники говорили о том, что было, и смеялись над Никитой, который свалился в воду и теперь сидел мрачный и синий от холода и думал о бабе, которую он обнял в темноте чердака и которая да­ла ему по шее. Шутил и Алексей Степанович, и мельники не удивлялись, что мрачный и гордый баринок стал прос­тым и обходительным.

– Дома! – сказал мельник, когда лодка шарахнулась боком о ракиту и стукнулась о порог домика.

Но и в комнатке Алексея Степановича, когда засветил­ся в ней яркий огонек и запел начищенный к празднику самовар, стало весело и уютно. Алексей Степанович, воз­бужденный и разговорчивый, посадил с собою Никиту, но тот мрачно выдул пять стаканов чаю и, несмотря на уго­воры, отправился вздремнуть до заутрени: его разморило свежим воздухом и работой.

– Ложись и ты, – посоветовал он машинисту. – Раз­бегался, чисто жеребенок. К управителю-то пойдешь?

– Пойду.

– То-то.

Алексей Степанович лег на постель, заложив руки за голову, но через несколько минут вскочил. Его снова тяну­ло на простор, и снова хотелось пережить весь этот див­ный день с самого начала – с той минуты, когда блеснуло солнце в глаза, отуманенные видениями ночи и тоски.

Стояла уже ночь, теплая, тихая, торжественная, пол­ная звучной тишины, когда Алексей Степанович вышел на галерейку. Хлюпала вода, покачивая лодки, и звезды дрожали на ее зыбкой поверхности. Еще шире, еще пол­нее стал мир, и не виделось конца воде, уходившей в проз­рачную тьму. Слобода скрылась совсем, и только далекий город мерцал и повторялся в реке огоньками, такими жи­выми и теплыми, так не похожими на безжизненное сия­ние звезд. Еле слышный, донесся грохот экипажа по мо­стовой и сразу смолк, точно экипаж остановился или свер­нул за угол; но долго еще ухо ловило его отголоски. Налево, там, где находился невидимый теперь мост, горел зеленый огонек, похожий на низко опустившуюся звезду. Алексей Степанович оперся на перила и долго смотрел на город, где он чувствовал живых людей, предпразднич­ную веселую работу и сутолоку. Совсем ясно представля­лись ему прибранные уютные комнаты, в которых пахнет сыростью от вымытых полов, белые кисейные занавески, красные и зеленые лампадки перед сияющими образами и сдержанный веселый говор людей, одевающихся в свое лучшее платье, – все то, что видел он в детстве.

И снова, как и вчера ночью, ему послышался крик о помощи.

Алексей Степанович впился глазами в темноту, глядел и слушал так внимательно и напряженно, что в ушах за­шумела кровь, но крик не повторился.

«Опять почудилось», – подумал Алексей Степанович, как вдруг там, где зеленел железнодорожный фонарь, вни­зу, мелькнул слабый и робкий огонек и тотчас погас. И машинист вспомнил ту одинокую черную крышу, кото­рую он заметил еще утром, и свою мысль о безвыходности заключенных под этой крышей, – мысль, мелькнувшую тогда же утром, но забытую днем.

Никита спросонок послал Алексея Степановича к чер­ту, и он решил ехать один, в душегубке. Он был уверен, что людей уже нет в затонувшем домике; но в крике о по­мощи, почудившемся, или бывшем в действительности, звучала такая беспомощность и тоска, что он не в силах был ослушаться призыва. Грести пришлось против тече­ния, и Алексей Степанович в несколько минут покрылся потом. На середине реки его понесло вниз, но он с усили­ем выправился и отдохнул в залитой слободской улице, куда загнало его течение. Теперь чердаки были сумрачно-молчаливы и черны и казались немного страшными, как крышки больших гробов, так же как и черная река, пол­ная скрытой жизнью, таинственным шепотом и силой. Она словно боролась с Алексеем Степановичем, вырывала вес­ла и угрожающе весело журчала у носа лодки. Пробира­ясь вдоль берега через затопленные призрачные сады, вздрагивая от прикосновения холодных ветвей, скрючен­ных и цепких, как пальцы утопленника, и отталкиваясь от черных крыш, Алексей Степанович выплыл за окраину, где вода разливалась широким, тускло блистающим озе­ром. Он греб наугад к насыпи, которая черным горбом ста­ла отделяться от темного неба. Нагибаясь вперед, равно­мерно поднимая и опуская весла, Алексей Степанович закрывал глаза, и тогда казалось, что весь мир остался где-то далеко назади и он плывет давно, уже целые года, плывет в черную бесконечность, где все ново и непохоже на оставленное позади. Так шли минуты, и, когда он под­нял голову, насыпь стояла перед ним, высокая и строгая, а ближе серела одинокая крыша, немая и танственная. Под нею чуялось присутствие живых людей, и то, что они молчали, когда кругом была вода и ночь, навеяло на Алексея Степановича неопределенный страх и тревогу, он подогнал лодку вплотную и остановился у маленького, без перил, балкона, совсем теперь лежавшего на воде. Низенькая кривая дверь вела внутрь, и весь дом казался старым, покосившимся и покрытым заплатами, как ни­щий, и было удивительно, как совсем не повалила его сильная и буйная вода.

– Есть тут кто? – крикнул Алексей Степанович, и звук его голоса отскочил от крыши и, замирая, понесся по реке. Внутри чердака послышались невнятные, хри­пящие звуки, как будто кого-нибудь душили. Привязав поспешно лодку, Алексей Степанович вскочил на балкон­чик и в дверях чуть не столкнулся с женщиной, шедшей ему навстречу.

– Это вы кричали? – мягко спросил Алексей Степа­нович, обрадованный видом живого существа, и вошел на чердак без приглашения, привыкнув, чтобы везде его встречали, как спасителя.

– Да, я, – также мягко и виновато ответила женщи­на и пошла за ним в угол, где стоял стол и на нем маленькая иконка, перед которой теплилась тоненькая восковая свечка. Алексей Степанович мельком оглядел чердак, дру­гой конец которого утопал в темноте, и остановил удив­ленный взгляд на столе. Он был покрыт чистою скатертью, и на нем лежали рядом два темно-бурых яйца и малень­кая покупная и, видимо, черствая булка.

– Что это? – спросил он, вглядываясь в лицо жен­щины, молодое, но бледное лицо, улыбавшееся пугливой и искательной улыбкой, от которой еще печальнее стано­вилось выражение больших и добрых глаз. Ему каза­лось непонятным и странным – эта одинокая женщина и приготовления к встрече праздника тут, среди воды и ночи.

– Р-разговляться, – ответил снизу грубый голос, точ­но раскатывающий букву р. Алексей Степанович испуган­но опустил глаза и у стенки, где крыша сходилась с по­толком, увидел темную массу лежащего и чем-то прикры­того человека. Он нагнулся еще ниже, и то, что он уви­дел, поразило его страхом и отвращением. Действительно, это было страшное лицо. Крупное, опухшее н посиневшее, с седой колючей щетиной на подбородке и щеках, оно по­ходило на лицо утопленника, пробывшего несколько дней в воде; полуприподнятые тяжелые веки, под которыми се­рел тусклый и неподвижный зрачок, и тяжелый запах де­лали этого живого мертвеца отвратительным. Грудь лежа­щего приподнялась, и из нее снова посыпались глухие, рыкающие звуки, а губы почти не шевелились, точно го­ворил не он, а кто-то другой внутри его.

– Титуляр-рный советник Данков… Приятно познако­миться.

Он набрал воздуху и прибавил:

– Только не надолго. Умир-р-аю!.. Очень глупо.

Алексей Степанович молчал и смотрел на женщину. Та, продолжая улыбаться, сказала:

– Присядьте, пожалуйста. Извините, что обеспокоила вас. Уж очень им худо стало, я и испугалась.

Говорила она голосом ровным и без выражения. И, кон­чив, она присела на полу, около старика, охватила колени руками и снизу вверх, не отрываясь, смотрела на маши­ниста. И то, чего не передал голос, досказали глаза. В них было и доверие, и страх, и радость, что она видит живого, здорового человека.

– А вы разве нас не знаете? – спросила она.