Я устыдился и помахал русалкам рукой. Они так замахали в ответ, что их тут же унесло от стекла. Впрочем, на их место немедленно подплыли новенькие.

— Мы мечтали об этом сотни лет, — продолжала Летиция. — Ты это хоть представить себе можешь, а, малек? У нас появлялся шанс, когда умирало его очередное тело и одержимые начинали искать преемника. Тогда его заклятие убивало бедняжку, которая принадлежала ему в той жизни, и он требовал новую. Молоденькую, видишь ли, килькин ты хвост! И наш Отец, которого сухопутные дураки вроде тебя зовут Морским Дьяволом, выбирал самую ловкую и отважную девушку, которая могла бы проверить, на что годится новенький, пока его душа еще при нем…

Я помотал головой. В ней тяжело укладывались эти вещи, господа.

— И что ж, — говорю. — Как же вышло, что до сих пор…

Летиция презрительно хмыкнула.

— Очень понятно, — говорит. — Большая часть этих твоих предков оказалась трусами или бездарями. Либо: "Ах, чертовщина!" — и готовы просто и подло удариться в бега, либо и хотели бы, да не могут, вроде твоего мнимого дядюшки. Попадались обычные дураки — ничего не видит и не понимает, кроме денег, хоть ты утопи его! Пару раз были такие, что стань они Владыками — оказались бы со временем жесточе Эдгара… А ты вот…

— А я, — говорю, — интересен тем, что почти все эти качества совмещаю в себе одном. Кроме трусости, может быть. Бездарь — ну разве это демон, право! — и взял в руки тритона, который уже почти не светился. — Дурак. Долго думал, да так ничего и не понял, увы, пока ты не объяснила мне на пальцах… на пальце, гм… И зверр-рь! Потому что намерен развлекаться в ближайшее время ловлей акул на Митча.

Летиция прыснула и заявила:

— Даже не подумаю тебя разубеждать, а то зазнаешься. Не важно, что за чушь ты себе вообразил — главное, что ты прошел мою личную проверку. И не обижай вящего — он тебя спас, а ты в нем сомневаешься, ракообразное! Ему, между прочим, пришлось несладко, когда он проламывался через твою одержимость — а он сумел-таки. Будь у тебя совесть, ты б его поблагодарил.

Я устыдился и погладил тритона по голове.

— Прости, друг мой, — говорю. — С меня причитается. Я должен тебе дюжину устриц, по крайней мере. Ты вел себя просто геройски.

Тритон обнял меня за оставшиеся пальцы и улыбнулся. Мне сложно будет вам описать, как улыбаются тритоны — но поверьте мне на слово: улыбка вышла самая лучезарная.

Компания одержимых тем временем потихоньку пришла в себя. И первое, что я услышал с той стороны после довольно-таки продолжительной паузы, это спокойнейший голос Митча:

— Прошу прощения, ваша светлость, вы не озябли? Может быть, накинете мой плащ, пока идете в свои покои? Ночка-то нынче холодная…

Я так оторопел, что потерял дар речи. Наверное, физиономия у меня была преглупая, потому что Летиция хихикнула. А Митч укутал меня своим плащом — я стоял столбом — и вдруг сделал вид, что заметил кровавый лоскут у меня на руке.

— Ах, — говорит, — ваша светлость, что ж у вас с пальцем, что за ужас?! Где это вы так поранились? Пойдемте-ка отсюда, вам лечь надо, это не шутки. Заражение крови может сделаться. Гордон, помогите его светлости подняться по лестнице.

А дуэнья улыбнулась моей Летиции нежной улыбкой старой обезьяны и говорит:

— Пойдемте и вы, милочка. Что это вы вздумали спускаться сюда в такой поздний час, ведь завтра проспите до полудня — как бы голова не разболелась…

— Ци, — говорю, — что это происходит? Митч, не смейте до меня дотрагиваться, что это такое! Что вы тут разыгрываете, дьявольщина, пардон! И вообще — вы все уволены!

Надо было видеть, господа, как у них вытянулись лица! Митч прослезился.

— Ваша светлость, — говорит, — ваша воля, конечно, и я ни слова против не скажу, но — за что?

А Летиция сказала:

— Мы с тобой, малек, не только наш народ освободили этой ночью. У твоих слуг одержимость прошла — видишь? Теперь уже не дух Эдгара за них говорит, а они сами. Вы, Митч, что же, забыли, что ли, как сами позвали нас сюда на русалок взглянуть, а?

Митч на нее посмотрел с мучительной миной, лоб потер и бормочет:

— Вот же, госпожа, хоть на куски меня режь, а не помню! Погода сегодня тяжелая, буря идет — даже виски ломит, а с памятью у меня что-то совсем плохо на старости лет…

Смешно, господа, но он действительно был совершенно не в себе. Вернее, наверное, как раз очень в себе — вел себя, как на космодроме, когда летал меня встречать. Старый слуга, фанатик, готов из кожи вывернуться ради моей светлости — вплоть до поиска кандидаток в мои любовницы.

У остальных был такой вид, будто их неожиданно разбудили. Поп, отец Клейн, про которого я уже даже и не мог понять, настоящий он священник или фальшивый, говорит:

— Простите меня, грешного, Митч, но что это за вино ваши люди подавали за ужином? Голова раскалывается, просто раскалывается… Ваша светлость, зачем вы звали меня сюда? Я уже немолод, мне тяжело…

Летиция прыснула и говорит:

— Ах, мы просто хотели попросить вас благословить нашу помолвку тут, в океане.

Отец Клейн сморщился и возразил:

— Ну что за фантазии на грани греха, милая госпожа! Прости мне Бог, если бы это ужасное вино не ударило так мне в голову, я бы ни за что не согласился на такие глупости. Завтра, дети мои, — "Добрые!" — хихикнула Летиция, — завтра, в часовне, а не в этом капище… Я пойду прилягу с вашего позволения, ваша светлость…

И потащился вверх по лестнице. Я явственно видел, что ему очень худо: он постанывал, тер виски и не вполне твердо держался на ногах. Мне стало почти жаль его; я даже не стал упоминать о перстне святого Эрлиха.

Те же, кто остался в подземелье, так со мной возились, будто я был смертельно болен. Их, похоже, мучили какие-то смутные догадки, вроде следов кошмара — они казались виноватыми и слишком передо мной заискивали. Летиция хихикала, а я решил сделать вид, что все идет вполне нормально.

Как обычно.

Когда мы — мы с Летицией и наша княжеская свита — покидали подземелье, русалки тоже оставили свой наблюдательный пункт около иллюминатора, правда, весьма неохотно. Идти по лестнице мне оказалось совсем не просто — рука болела ужасно, голова кружилась, тошнило — зато меня обнимала Летиция. Так очаровательно изображала сестру милосердия, что глупо было раскисать и хныкать в ее очаровательном обществе.

Пока мы поднимались, тритон сидел у меня на плече. Меня несколько удивляло, что это хладнокровное существо в тот момент потеплело настолько, что его тельце грело меня через Митчев плащ. Я подумал, что проглоченные ужасные артефакты влияют на пищеварение маленьких демонов не очень благоприятно — может, у него жар? Все разъяснилось на поверхности земли.

Шторм кончился. Ночь стала тиха и свежа, а вокруг Старшей луны сияли звезды величиной с горошину. Воздух так благоухал океаном, что я опьянел от этого запаха. И пока я жмурился и мотал головой, пытаясь немного привести себя в порядок, случилось…

Право, друзья мои, я уже решил, что запас чудес на эту ночь исчерпан. Теплое давление тритончика на мое плечо вдруг оборвалось. Я открыл глаза — и увидел громадного… как бы сказать, господа? Чудовищно громадного, достающего точеной серебристой головой до площадки сторожевой башни, крылатого, с сияющими глазищами — голубыми, господа! Каждая его лапа была не меньше звездолетного амортизатора, а когти на этих лапах — числом шести — опаловые кривые острия почти в человеческий рост. И он нагнул ко мне свою голову, всю в серебряных шипах и потянулся к моему лицу — будто захотел поцеловать…

Кто? О, я разве не сказал, кто, государи мои? Ах, глупая рассеянность! Мне хотелось бы сказать — дракон, но это был мой тритончик, невероятно выросший, изменившийся до неузнаваемости, заимевший крылья, стальные клыки, серебряные рога — но мой тритончик без сомнения.

Именно поэтому зрелище поразило меня, но ни на миг не испугало. Я просто погладил его нос в прохладной серебряной чешуе, так что милый зверь зажмурился от удовольствия — и спросил Летицию: