В гулком зале ожидания были четыре двери. И все, кроме той, в которую вбежал Дедюхин, были заперты. Дедюхин остановился посреди зала, прислушался.

Сердце его колотилось с такой силой, что кровь билась в уши. То ему казалось, что шаги звучат возле самой двери, то ничего, кроме ударов сердца, не было слышно.

Он заметил, что сквозь щелку двери с надписью «Буфет» сквозили лучики света.

Он тихонько постучал.

— Закрыто! — донеслось изнутри. Он постучал настойчивей.

Буфетчица отодвинула засов и, загородив вход пышным телом, поглядела, кто ломится.

— Я Дедюхин. Председатель исполкома.

— Порядок для всех один, — назидательно сказала буфетчица, но тем не менее пустила его и молча, руководствуясь опытом, отмерила сто граммов рябиновки.

Смятение Дедюхина было так велико, что он не стал спорить. Он плотно затворил дверь и с опаской поглядел в грязное окно.

В пространстве, освещенном двумя фонарями, никого не было видно. Нельзя распускать нервы до такой степени. Сапоги могли принадлежать стрелочнику или кому-нибудь еще, кто приходил встречать своих, да не встретил.

Дрожащей рукой Дедюхин поднял стакан, отпил немного, посмотрел, сколько осталось, и выпил до дна. Настроение его улучшилось. Он закусил пряником, кивнул на пышный бюст буфетчицы и сказал одобрительно:

— Выполняем планы по мясу и молоку? А?

Она не ответила. Ее занимало что-то, что она видела в окне.

Дедюхин обернулся по направлению ее взгляда.

Сквозь мутное стекло на него смотрел Столетов.

Дедюхин крякнул, тщательно утер ладонью губы и стал расплачиваться. Как ни странно, от сознания того, что все сейчас должно решиться, ему стало легче. Хотя он и протянул время, два раза пересчитал мелочь, потоптался у прилавка, но от прежней растерянности не осталось и следа.

«В конце концов мне бояться нечего. Я солдат…» — подумал он и пошел к двери. Но что-то его удержало. Чувствуя спиной взгляд Столетова, он вернулся к прилавку и быстро придумал предлог:

— Пол-литра рябиновки. С посудой.

Он старательно завернул бутылку в газету и, когда уж вовсе нечего стало делать, вышел.

Душный вечерний воздух был наполнен дрожащим стрекотаньем кузнечиков.

Столетов стоял под фонарем, метрах в двадцати, сжав в кулаки свои большие руки, словно загадал шашки кому — белая, кому — черная.

— Ты что за мной гоняешься? — спросил Дедюхин чужим голосом.

— А ты от меня не бегай, — сказал Столетов.

— Ты это брось… — погрозил издали пальцем Дедюхин. — Что мне от тебя бегать? Я у тебя курей не воровал.

— Не жалуешь ты меня. Чувствуешь свою вину, за это и не жалуешь. Ненавистью от самого себя спасаешься.

— Чудной у тебя разговор, Петрович, — криво усмехнулся Дедюхин.

— Не лукавь, — сказал Столетов, подходя к нему. — Хватит.

— Демидова в психиатрическом на учете, к твоему сведению. Старая, щекотки не боится…

— Хватит, — повторил Столетов, подойдя совсем близко. — Ладно?

Глубокая печаль и усталость, звучавшие в этих словах, до того поразили Дедюхина, что он машинально ответил:

— Ладно.

Столетов посмотрел ему в глаза, хотел что-то добавить, но махнул рукой и зашагал в темноту.

Его уже не было видно. Только мерно хрустел под ногами гравий.

— Захар! — позвал Дедюхин. Хруст затих.

— Может, выпьем? — проговорил он нерешительно. Некоторое время шагов не было слышно. Столетов, видимо, колебался.

Но вот он появился в свете фонаря, и они оба, молча, словно стыдясь чего-то, пошли в сквер.

Там они сели на скамейку верхом, как на детскую лошадку, лицом друг к другу. Дедюхин расстелил «Известия», высыпал из портфеля редиску и отвинтил стаканчик китайского термоса.

Они выпили по очереди, сперва Столетов, потом Дедюхин.

— Послушай, Захар… — тихо попросил Дедюхин. — Ты уж не разглашай. Федька подрастает… Как на меня глядеть станет…

— Понимаю, — сказал Столетов. — Так вот слушай. О твоем доносе я знаю давно. И молчу. И молчать буду. Только уж и ты колхозу не мешай. Ко мне как хочешь, срывай на мне досаду, а колхозу не мсти.

— Какая там досада! — подхватил Дедюхин горестно. — Хочешь верь, хочешь не верь, а наложил бы я на себя руки, если бы у меня напарника не было.

— Какого напарника?

— Да ты его знаешь.

— Кто же?

— Неужели забыл? Лучший друг физкультурников.

И он опасливо покосился на белеющий в темноте постамент.

Они выпили еще по рюмке, не чокаясь.

— Помню, в эпоху сумбура вместо музыки вызывают меня туда. — Дедюхин показал редиской наверх. — Вызывают и говорят: «Всюду, — говорят, — вредители, враги народа, а у вас в школе нету? Где у тебя бдительность?»

Он выпил, прижал руку к груди.

— Не надо бы тебе больше, Яков.

— Ничего… Пусти… А в талмуде сказано — своя рубашка ближе к телу. Думаю — напишу, шут с ними. Разберутся — выпустят. На тебя написал и еще на одного. На брюнета… С тех пор, как на тебя погляжу — грызет меня тоска… В одном ты не прав. К колхозу я объективный.

— Чего ж тогда Лопатина гоняешь?

— А за Лопатина не обижайся. Сам знаешь, я твоему Лопатину все обеспечил: и сортовые семена и дефицитную технику. Других ущемил, а ему дал. Вот весь район и вытаращил глаза — что у Лопатина получится… А тут видишь, какое пекло. Все горит. Придет уборочная — в лужу сядет твой Лопатин… Вот, скажут, передовик… А тут, на наше счастье, директива из области: посевы горят — повсеместно косить. Вот я и спасаю твоего Лопатина — на этот год кукурузу скосит, а на тот год снова начнет…

Столетов давно заметил, что к их разговору прислушивается какой-то человек, покуривавший у клумбы цигарку.

— Можно? — спросил незнакомец робко.

— Взойдите, — недовольно откликнулся Дедюхин и спрятал бутылку под скамью.

Человек оказался маленьким сивеньким мужичонкой, похожим на побирушку.

Он был с фонарем и котомкой.

— Ты откуда? — спросил Дедюхин.

— Из колхоза «Прогресс», — прошамкал старичок. — Кто из вас тут главный?

— А тебе чего?

— Слышу, про кукурузу спорите… Хошь бы вы помогли. Козу вывести некуда — тут кукуруза, там кукуруза. Кому ни говорю, все отталкиваются.

— Кем работаешь?

— Куда направят.

— Ты прессу читаешь?

— Читаю… Одолела нас кукуруза, язви ее… Травку коровушки больше уважают.

— Траву не коровушки, а лентяи уважают. Посеял и лежи на печи, разлагайся.

— Так-то оно так, — сказал мужичок доверительно, — а все ж таки траву у тебя никто не возьмет, а на кукурузу государство поставки наложит…

— Да ты кто такой! — побагровел Дедюхин. — Колхозник или единоличник? А? Тебе что, государство — мачеха?

Испуганный мужичок исчез, словно провалился, а Дедюхин все не мог успокоиться:

— «Государство поставки наложит»!.. Вишь, какой умный!.. По походке видать, единоличник. Давай-ка выпьем…

— Хватит тебе, Яков.

— Последнюю. В общем не верь ты мне, Захар. Паганель я. И когда писал, знал, что Паганель. И сейчас Паганель… Выпьем.

— Хватит.

— Тогда я один… Ей-богу, Паганель. Твою Людку встретил, а про тебя не сказал.

У Столетова захватило дыхание.

— Людмилу видел? Когда?

— А сейчас… Только что… Ходит тут, автобус ищет… — Он ухмыльнулся, но сразу помрачнел. — «Государство поставки наложит»! Улавливаешь, какой тип? Давай выпьем.

— Хватит, Яков. Она что, приехала?

— Кто? Людка? Приехала… Да ты забудь о ней. Дрянь она.

— Когда приехала?

— А шут с ней… Я дрянь, а она дрянней дряни…

— Дай сюда бутылку!

Столетов встал, устремив на Дедюхина неподвижный мерцающий взгляд. Вероятно, с таким же взглядом отбирал он наган у милиционера.

— Я покупал, а не ты… — начал было Дедюхин, но, взглянув на его лицо, покорно протянул бутылку.

Столетов взял ее за горлышко и запустил вдаль. Она ударилась о бетонный забор и разбилась на мелкие осколки. Дедюхин крякнул.

— Куда она пошла? — спросил Столетов»