Толстой. Не знаю. Не лгал и не солгу. Где нам, рабам, волю цареву знать? Может, казнит, а может, и помилует. Грозен-де, грозен батюшка, да ведь и милостив. Опять же и то рассуди? Казнит ли, помилует, — вреда от покаяния не будет, паче же польза. Первое: совесть свою перед Богом очистишь; второе: Афросинью от кнута избавишь; а третье, главнее всего: буде казнь, так лучше сразу конец, — истома пуще смерти.

Алексей. Нет, не лжешь, теперь не лжешь. Спасибо за правду, Андреич. Ну, давай же, давай перо! Скорее, скорее, скорее!

Толстой (Блюментросту). Сними повязку, Федорыч.

Блюментрост. Ваше превосходительство, по должности врача и по христианской совести, честь имею доложить, что его высочество в таком состоянии болезненном…

Толстой. А ты, немец, не суй носа, куда не просят. Снимай же, снимай, говорят!

Блюментрост (снимая повязку с правой руки Алексея, — тихо, про себя). Варвары!

Толстой (придвинув столик с чернильницей, обмакнув перо и вкладывая в руку Алексея). Благослови, Господи, подписывай.

Алексей подписывает.

Толстой (спрятав бумагу в карман и целуя руку Алексея). Ну, Христос с тобой. Вишь, умаялся, бедненький! Почивай-ка с Богом, а я побегу, обрадую батюшку. (Идет к двери).

Алексей. Андреич!

Толстой (обернувшись). Что, родной?

Алексей. Нет, ничего, ступай.

Толстой уходит.

Блюментрост. Что вы сделали, что вы сделали, ваше высочество!

Алексей. А что?

Блюментрост. Сами же говорили давеча, что приговор смертный, а подписали.

Алексей. Ничего, Федорыч. Подписал, — и конец. Мучить больше не будут. Теперь, как Бог совершит. Буди воля Божья во всем. (Зевает). Ох-ох-ох! Дрема долит. И вправду, умаялся…

Закрывает глаза. Молчание.

Блюментрост (Аренгейму, шепотом). Уснул?

Аренгейм. Да. Как тихо.

Блюментрост. Вы хотели конца, Аренгейм, — вот и конец.

Аренгейм. Теперь уж не помилует?

Блюментрост. Не знаю. И теперь еще не знаю. Бог со зверем борется: увидим, кто кого победит.

Входит Петр.

Петр (подойдя к Алексею, шепотом). Спит?

Блюментрост. Спит. Разбудить прикажете, ваше величество?

Петр. Нет. Ступайте.

Блюментрост и Аренгейм уходят.

Петр (подойдя к Алексею и взяв его за руку). Алеша!

Алексей открывает глаза и смотрит на Петра молча долго. Пристально.

Алексей. Батя!

Петр опускается на колени.

Алексей. Вот и пришел! Вот и пришел! Настоящий, настоящий батя, миленький, родненький! (Хочет обнять голову Петра). Развяжи, неловко…

Петр (снимая повязки с рук Алексея). Больно?

Алексей. Нет, ничего. Зажило.

Петр закрывает лицо руками.

Алексей (обнимая голову его, прижимая к себе, целуя). Что ты, батя, о чем? Теперь хорошо. Все хорошо!

Петр (с рыданием). Алеша, дитяко, чадо мое первородное, Исаак мой возлюбленный!

Алексей. Да что ты, батя, что? О чем?

Петр. Смилуйся. Алеша, пожалей отца! Покайся, открой сердце свое, ничего не таи!

Алексей. Да что ж, родненький, что же еще? Я все сказал. Аль не знаешь, тут Толстой был с пунктами? Я все подписал, повинился во всем. Ничего, ничего больше нет.

Петр. Есть, Алеша! Корень; корень злодейского бунта открой! Все скажи, — все прощу!

Алексей. Ох, батя, батя, бедненький! Зачем ты себя мучаешь? Не меня, — себя казнишь, не жалеешь…

Петр. Ну, так хоть ты пожалей. Алеша, смилуйся, дитятко, смилуйся!

Алексей откидывает голову на подушки и смотрит на Петра, молча.

Алексей. Корень хочешь знать? Я — корень, я один. Казни меня и корень исторгнешь. А пока я жив, тебе покоя не будет. Казни же, да помни: не ты меня казнишь, а сам я за тебя на казнь иду. Только прости и люби, люби всегда. И пусть о том никто не знает. Только ты да я, ты да я… Сделай так. Сделаешь?

Петр. Что говоришь? Что говоришь? Ума иступить можно…

Алексей. Греха боишься?

Петр. Боюсь.

Алексей. Не бойся. Бог простит.

Петр. Не простит. Сам говоришь: за кровь твою накажет Бог Россию.

Алексей. Помилует. Вместе предстанем, вместе утолим.

Входит Толстой.

Алексей. А вот и он. За тобой пришел. Благослови, батя.

Петр встает, крестит и целует в голову Алексея.

Алексей. Сделаешь? Петр молчит. Потом быстро оборачивается и уходит с Толстым.

Алексей (один). Готово сердце мое, Боже, готово сердце мое! Воспою и пою во славе моей! Им же образом елень желает на источники водные, сие желает душа моя к Тебе, Боже! Возжаждала душа моя к Богу крепкому; живому!

Входят Блюментрост и Аренгейм.

Блюментрост. Как чувствовать себя изволите, ваше высочество?

Алексей. Хорошо; Федорыч. Встать хочу. Помоги.

Блюментрост. Вставать нельзя.

Алексей. Отчего нельзя? Можно, теперь все можно.

Приподымается. Блюментрост и Аренгейм помогают ему.

Алексей. К окну. (Ведут его к окну). Откройте. В последний раз на Божий свет взглянуть!

Открывают окно.

Алексей. Хорошо-то как, Господи! Солнышко ясное, травка зеленая, цветики желтые… А дух-то, дух от березок слаще дыма кадильного! В последний раз, в последний раз… Коль возлюбленны селения твои, Господи сил! Желает и скончевается душа моя во дворы Господни! Сердце и плоть моя возрадоваться о Бозе живе!

Блюментрост и Аренгейм усаживают его в кресло.

Алексей. Блюментростушка, утеха цветиков… Не разумеешь? «Блюмен» — цветики, а «трост» — утеха. Имя-то какое милое! Хоть и немец, а родная душа… (Аренгейму). И ты, Карлушка, милый, обоих вас, как родных, полюбил. Ох, батюшки, голубчики, что-то уж очень мне любо с вами да весело… Винца бы выпить?

Блюментрост. Вино вредно вашему высочеству.

Алексей. Ничего, можно, — теперь, говорю, все можно. В последний раз выпить хочется на радостях.

Блюментрост. Какая же радость?

Алексей. Да ведь батюшка простил.

Блюментрост и Аренгейм (вместе). Помиловал?

Алексей. Нет, не помиловал.

Блюментрост. Как же так? Простил и не помиловал?

Алексей. Не спрашивай. Тайна, тайна великая. А винца-то что ж? И вы, и вы со мною, милые!

Аренгейм (Блюментросту, шепотом). Как молит, бедный! Нельзя отказать. Ведь, может быть, и вправду на смерть идет.

Блюментрост. Ну, делать нечего, дайте.

Аренгейм приносит бутылку и стаканы. Наливает и подает.

Алексей (подняв стакан и глядя на свет). Как кровь! Кровь и есть… За что же выпить-то, а?

Блюментрост. За здравие вашего высочества.

Алексей. Ну, моему здравию конец… А лучше вот что. Много я ругивал батюшку, может, и за дело; а надо и правду сказать: сей кузнец Россию кует из нового железа Марсова,[31] тяжело молоту, тяжело и наковальне, — да зато Россия будет новая. За здравие государя Петра Алексеевича. Петра Великого!

Блюментрост и Аренгейм. Виват! (Чокаются и пьют).

Алексей. Ну-ка, еще стаканчик.

Аренгейм. Не много ли будет, ваше высочество?

Алексей. Эх. Карлушка, пить — умереть, и не пить — умереть. Наливай!

Аренгейм наливает.

Алексей. А второй за ваше здоровье, немцы вы мои милые. Я и вас ругивал, а тоже правду сказать надо: хорошо-де в ваших краях, вольно и весело. За землю немецкую и за все края Европейские, за волю вольную!

Блюментрост и Аренгейм. Виват! (Пьют). Алексей. Еще последний, Карлушка! Небось, больше не буду.

Аренгейм наливает.

Алексей. Ну, а последний — за Русь! Знаю, вы, немцы, земли нашей не любите: плоха-де для вас. Может, и плоха, да не кляните бедную. Сколько терпела и еще сколько терпеть… А и с нами, и с вами один Христос. Ну, так вот и за плевую Русь выпейте! Да молча, молча; с молитвою…

Пьют молча.

Алексей. А как будете в немецких краях, скажите там, что царевич Алексей Петрович за Россию умер. Скажете?

Блюментрост и Аренгейм. Скажем, скажем, ваше высочество!

Аренгейм опускается на колени, целует руку Алексея и плачет. Блюментрост закрывает лицо платком.

Алексей. О чем, миленькие? Плакать не надо. Вон, солнышко как ясно заходит, так пусть и жизнь… Жизнь ли, смерть ли; — все для Господа. Аще бо и пойду посреде сени смертные, не убоюся зла, яко Ты со мною еси. Благослови, душе моя, Господа отныне и во век!