— Да, — настороженно сказала женщина.

— И нас, знаете, приучают к дисциплине. Получил дело, закончил, сдал в полном порядке. Вот я и хочу вам, так сказать, сдать дело. Федор ведь человек скромный, жаловаться не станет. А это очень важно. Я бы на вашем месте записывала. — Женщина не шевельнулась.

— Ну, тогда запоминайте. Во-первых, у него, знаете ли, желудок больной. Так что он нуждается в специальной диете. И таблетки должен пить три раза в день. Иначе у него, пардон, понос будет.

Жанна с интересом поглядела на Федора.

— Клава, что ты несешь? — зашипел тот, краснея от стыда и нервно дергая жену за рукав.

— Во-вторых, он храпит по ночам. Очень сильно храпит. Но вы не волнуйтесь. Вы ему просто скажите: на бочок, — он повернется и сразу перестанет. Только непременно сказать надо: на бочок, Федя. Иначе он, — Клавдия снисходительно хмыкнула, — дерется со сна.

— Неправда! — взорвался Федор. — Жанночка, не слушай ее. Я совсем не храплю. И не дерусь!

Жанна ошарашенно переводила взгляд с него на Клавдию и решительно ничего не понимала.

— Федя! — Клава строго посмотрела на мужа. — Не надо. Пусть лучше она сразу все узнает. Правда, Жанночка? Вам жить да жить…

— Я вас не понимаю, — нервно выдавила из себя Жанна. — Зачем вы мне все это рассказываете?

— Как — зачем?! — удивленно воскликнула Клава. — Я ведь пока за него отвечаю. И должна быть спокойна, когда передам его в ваши руки.

— В какие руки, я…

— Так вот, в-третьих, — Дежкина загнула палец. — Носки ему нужно менять каждый день. А то у него грибок постоянно появляется. И не думайте, что он сам это сделает. Он, как ребенок, будет носить, пока пальцы из дырок вылезать не начнут.

Со стороны, наверно, все выглядело очень благопристойно. Трое хороших знакомых беседуют о чем-то важном и интересном.

— Еще, мой вам совет, внимательно следите за программой телепередач. Он большой футбольный болельщик, но все время забывает, когда матчи, и ему нужно постоянно напоминать. А во время матча ему все время нужно жевать, так что лучше заранее начистите ему морковки или еще чего-нибудь — ему абсолютно безразлично. Он во время матча может хоть ножку стула съесть — и не заметит. Правда, Федя?

Федя молчал, опустив голову, как нашкодивший школьник.

— И ни в коем случае не старайтесь никого хвалить из игроков. Там ведь не разберешь, кто в какой команде, а Феденька у нас за ЦСКА болеет и может даже стукнуть, если не того похвалите. Лучше вообще уйдите в другую комнату и сидите тихо, пока матч не кончится.

— Как вы можете так говорить? — напыщенно процедила сквозь зубы Жанна.

— А что тут такого? — удивилась Клава. — Это же правда. Я только ему и вам лучше делаю. А то сам он не скажет, мучиться будете оба. Ах да, вот еще что! — Она хлопнула себя по лбу. — Он у меня трикотажных трусов не носит. Любит только семейные. Помните, раньше продавались во всех галантереях, такие цветастые. Так вот, теперь таких не найдешь. Но ничего, на первое время там у него есть несколько пар. А потом вам шить придется. Вы мне тогда позвоните, я вам выкройку дам.

— Какая выкройка? Какие трусы? — Жанна беспомощно посмотрела на Федора.

— И самое главное: ни в коем случае не ругайте при нем коммунистов — можете серьезно поссориться. И вообще, о политике с ним лучше не говорить, особенно когда он выпьет.

— Как?! — воскликнула Жанна с ужасом в голосе. — Так ты не за Явлинского?!

— За Явлинского, за Явлинского! — застонал Федор. — Не слушай ее, Жанна.

— Это он только сейчас так говорит. Потом сами увидите. — Клава встала. — Ну вот, пожалуй, и все. Вы не стесняйтесь, звоните, если что. Я вам расскажу, что он любит, чего не любит. Дело житейское, правда? — Она повернулась к мужу: — Феденька, свои вещи можешь в любой момент забрать.

— Нет, подождите, — остановила ее женщина. — Я уже в каком-то фильме это видела. Вы хитрая, да? Вы хотите нас с Федей поссорить? Вы специально так говорите! Так вот — вы нас не поссорите! Потому что все это ложь от первого до последнего слова.

— Очень жаль, — спокойно ответила Клавдия. — Очень жаль, что вы мне не поверили. А, вот в чем дело — я не перечислила его достоинства. Но ведь вы их и так знаете. Мне показалось, что это будет бестактно. И потом, любят ведь не за достоинства, правда?

Жанна не ответила.

— Всего вам хорошего. Рада была познакомиться. — Клава еще раз улыбнулась и бодро зашагала прочь. Потом вдруг остановилась. — Да, кстати, чуть не забыла. Вот. Упали мне в сапог. Держи. — Она протянула Федору ключи от машины. Не дожидаясь, пока он возьмет, уронила в снег и быстро пошла к метро.

— Как ты мог с ней жить? Точно — прокурор! Расстреляет и не поморщится!

Клавдия не могла остановиться. Ей совали под нос какие-то пузырьки, стаканы с водой, еще что-то, успокаивали как могли, даже хотели отвезти в больницу.

А она сидела на лавке и громко ревела, никого и ничего не видя вокруг. Слезы текли ручьем, рыдания вырывались из груди, и постепенно становилось легче.

Только одного она не могла вспомнить потом — где это происходило. То ли в вагоне метро, то ли в каком-то гастрономе…

…Это она!

Даже в толпе ее не трудно было узнать. Меня так и ударило — она! Ах, как же долго пришлось ждать этой встречи! Какое терпение понадобилось! Но, милая, сколько веревочке ни виться…

А она красивая. Теперь это видно. Теперь понятно… Она красивая. Как там говорилось? — в человеке все должно быть прекрасно — и душа, и одежда, и лицо…

Как странно устроены люди — лицо и одежда прекрасны, а душа…

Нет, не буду торопиться. Торопиться не стоит. Во всем должна быть справедливость. Надо посмотреть ей в глаза. Внимательно и серьезно посмотреть в глаза — тогда и про душу все будет ясно.

Жаль, что сейчас так рано темнеет. Глаз почти не видно. Даже цвет трудно различить.

— Этот автобус куда идет, не подскажете?

— До «Университета». А вам что нужно?

Это уже ближе — глаза серые…

— А вы где выходите?

— На Ленинских горах… Теперь Воробьевы…

— Живете там?

— Да.

Это она! Это точно она!

— Сейчас все домой едут, — говорю я.

— Мгм, — кивает она и отворачивается.

— А вы с работы?

Она вежливо кивнула. Но даже не повернулась в мою сторону. Мы молчим так довольно долго. Я лихорадочно придумываю, о чем бы ей сказать.

— Темно уже, — говорю наконец.

Она снова кивает.

Нет, ничего не получается. Я даже начинаю на себя злиться. Даже представить было нельзя, что вот как раз в этот момент, когда я встречу ее, мне вдруг станет так скучно. Прямо хочется все бросить и бежать. Что за чепуха?! Мы уже должны были весело болтать, словно старые друзья. Уже должна была между нами протянуться какая-то связь, нить, напряжение.

Но она смотрит в окно, а я не знаю, что бы еще сказать.

Это просто моя ошибка. Это не она. Это совсем другая.

Я просто доеду до следующей остановки и выйду.

Автобус стал притормаживать, люди стали пробиваться к выходу — вот так всегда в последнюю секунду, — я тоже собираюсь встать…

— Вы так и не сказали, куда вам нужно? — повернулась она ко мне.

А-ах, милая моя! Ты тоже это почувствовала? Тебе тоже пусто, тоже неловко молчать? Ты тоже поняла, что так не должно быть? Молодец!

Нет, это все-таки она! Она!

— А мне тоже на Воробьевы горы…

— Ну тогда нам вместе выходить…

До нужной остановки мы почти подружились. И вышли, весело болтая о разных пустяках.

В этот день все было необычно. Никакого волнения, никакой дрожи в руках и ногах. Связь наша была прочной и неразрывной. Можно было делать сейчас все что угодно. Она бы не испугалась. Она уже была привязана ко мне намертво.

Снег был рыхлым, но снежок из него слепить получилось.

Она взвизгнула от неожиданности. От полной неожиданности.

А мне даже было интересно — испугается или нет?