…Сквозит, ветер на дворе, сырой; уходи, Алан Таль, менестрель из Зеленой лощины, уходи, пока дверь еще открыта – увы, знаю, ты не уйдешь, ты не можешь уйти, ибо потерял способность видеть окружающий мир иначе как через цветной витраж, на котором изображена Диана-Охотница с лицом безрассудной Марион… ты не видишь, и ты знаешь, что не видишь, и она тоже это знает, но витражу выбирать не дано, а сам ты – не хочешь видеть иначе, и только стихами да песнями своими признаешься, что когда этот витраж будет разбит – разобьются и твои глаза…

Тяжело. Темно. Тесно.

Страшно.

Обидно. Противно.

Надо. Надоело. Надо. Надо – ело.

Все равно – надо.

Все равно. Теперь – все равно.

А если нет?

А если нет – можно. Сколько? Цельный воз.

Воз – можно. Возможно…

…Земля вскрылась с глухим горловым стоном, вытолкнув его наружу. Не всего, конечно, тело успело раствориться в жадной, плотоядной почве полностью, но тело – это так мало…

– Да и проку от него никакого, – хихикнул ставший тенью Вир.

Дни тащились неторопливо, как полудохлая кляча, запряженная в тяжело груженую повозку, причем сидящие в означенной повозке вполне резонно опасались подгонять заморенную животину кнутом, ведь в случае чего повозку им придется тянуть самостоятельно.

На третий день после ухода Изельде и разбойников ВНИЗ стоявший в соборе дозор услышал какие-то неразборчивые вопли и лязг оружия за дверью усыпальницы. Не утерпев, гвардейцы ворвались внутрь… и капитану Ангусу пришлось вычеркнуть еще два имени из списка живых (впрочем, списка он все одно не смог бы составить, ибо грамоте обучен не был).

На четвертый день (вернее, ночь) исчез караул в восточном конце долины, около «секрета» Робина – как раз там пропали сэр Вильфрид Ивинге и Ребекка. Два гвардейца и один из пришедших из лесу приятелей Доброго Робина, вроде бы парни осторожные и неглупые, предупрежденные об участи соратников – но и они как в воду канули, не оставив и следа.

На пятый день Алан, прогуливаясь около холмов на севере, обнаружил, что исчез труп того мальчишки-калеки. Яма, где Алан зарыл тело – причем не сообщив об этом никому! – скалилась влажными комьями глины и песка. «Могилу» словно бы чем-то окропили – а затем труп вылез из нее сам! И еще одно: это «что-то» весьма напоминало кровь.

На шестой день двери усыпальницы под собором были найдены открытыми, а в новеньком гробу из черного мрамора покоилось тело королевы Изельде. «Pax huic mundo», значилось на полуоткрытой крышке; надпись обрамляли лавровые листья, переплетенные с обломками венца, и все это светилось золотом даже в полутьме собора. Входу в чертоги мертвых никто не препятствовал, не воспрепятствовали неведомые силы и вынести гроб вместе с телом. Но как только Ангус, который замыкал печальное шествие, переступил порог – двери с грохотом замкнулись, а внутри лязгнул засов.

Следующим утром, когда последние гвардейцы решили вернуться в Верден и увезти с собой тело Изельде, – собора не было.

Вообще.

На границе Альмейна и Вестфалии, в совместно отстроенном городе Мюнстере, что не принадлежал ни саксам, ни альмам, раз в два года, в канун Дня Урожая, происходила встреча. Даже – Встреча, как ее вопреки всем распоряжениям кое-кто называл.

На встрече обычно присутствовали четыре персоны. Двое – верные чада матери-церкви, один из которых всегда был Ловчим. Зачастую – давно отошедшим от «дел мирских» и занявший более высокое место, где-то в иерархии Malleus Maleficorum. И двое – malefici, представители нечестивого объединения колдунов, с коими церковь враждовала уж который год. А точнее, уж который век, ибо корни этих распрей уходили глубоко в дохристианские времена – церкви и священников в теперешнем понимании тогда, разумеется, не существовало, но орденов, храмов и жрецов – хватало.

Встреча, однако, не задумывалась как поле для проведения поединков. Это место и время было договорено выделить для возможности мирно обсудить кое-какие взаимовыгодные вопросы. Ведь даже во время больших и кровавых войн представители враждующих армий всегда могут поднять знак мирных переговоров, и если разговор ни к чему ни приведет, – что ж, произошло это не оттого, что они не пытались решить дело без кровопролития. Хотя бы в собственных глазах.

И встреча отнюдь не была пустой формальностью. Кое о чем порою удавалось договориться.

Примером мог стать сравнительно недавний случай крестьянского мятежа в Бауэре, чьим «духовным лидером» был какой-то ворожей-франк, использовав одержимость своих подчиненных и активно выступая за возвращение порядков пращуров, когда о каком-то Христе и речи не было; чародеи из Грауторма согласились устранить ворожея, ибо фанатиков не любили вне зависимости от того, это свои фанатики или чужие. Ну а уже с самим восстанием местные власти разобрались, как полагается.

Примером могла стать и смерть Аттилы, когда церковь (в то время «Молота» еще и близко не существовало, это было еще до падения Империи, в 457 году от рождества Христова) возопила о помощи, ибо дикари-гунны уничтожали на своем пути в буквальном смысле все; гэльская волшебница предложила свои услуги за некоторое вознаграждение (не деньгами, ответными услугами) – и вечером накануне сражения кровавый вождь гуннов, Бич Божий, был зарезан неведомо кем.

Разумеется, платить приходилось всегда, малефики никогда ничего не делали за просто так. Иногда же, напротив, что-то нужно было чародеям: скажем, выкупить жизнь одного из своих, которого Ловчие поймать поймали, но еще не организовали ему правильного костра. Церковь шла и на это, если предлагалась достойная цена. Речь о деньгах заходила редко, хотя случалось и такое – например, в год смены четырех италийских кардиналов кряду, а год, как на грех, выдался голодный и несчастливый; чтобы наполнить опустевшую церковную казну, малефики потребовали сохранить тринадцать жизней своих собратьев, коих несколько позднее назовут сами. Скрипя сердцем (именно так!), иерархи «Молота Малефиков» подписали соглашение, и два дня спустя из Грауторма доставили подробнейшую карту с указанием местоположения богатого клада античных времен, упрятанного в пещере на юго-восточных склонах Альп. Сокровище отыскалось и церковный кризис был благополучно погашен; кстати, отчасти именно это через два года помогло созвать Вселенский Собор – и наконец покончить с вековыми раздорами, соединив разрозненные ветви единого христианского вероучения…

Почти каждый раз на встрече обеими сторонами назывались имена отступников, за исчезновение которых из мира живых святая церковь и «Молот» не будут преследовать убийц, а сообщество чародеев не станет мстить. Список этот редко бывал длиннее пяти-десяти имен.

Таким его представили и теперь. Ничего неожиданного.

Вот только одно имя оказалось в двух списках сразу. «Лазарус, епископ Страсбургский» – в церковном; «Лазарус, чернокнижник из Страсбурга» – в списке Грауторма. И разумеется, описание, каков собой этот Лазарус, совпадало до мелочей.

Малефик-ведун Гуннар и иерарх Рихард фон Урталь переглянулись, торжественно встали и обменялись крепким рукопожатием. Подробности, что последовали затем, были, конечно же, важны для дела в целом, но намного уступали самому мгновению искреннего единодушия двух враждующих сторон, не способных к мирному сосуществованию. И последнее – не обоюдное их заблуждение, а непреложный факт.

Увы.

Зачем в крошечном городке, что, по чести сказать, и не был-то городом, сиречь огороженным стеной поселением (нельзя же считать стеной покосившийся забор, местами вовсе замененный простым плетнем!), возводили массивный кафедральный собор, какой стоял далеко не в каждом из крупных городов Европы? На весь Лоррейн раньше было только два храма такой величины – в древнем Лудуне и в пограничном Страсбурге, – однако ни народ, ни правители не проявляли никакого желания строить еще один. Оно конечно, у простого люда никто особенно не спрашивает, но все-таки мудрые правители обычно знают, чего бы хотелось их подданным. Это не значит, разумеется, что все желания подданных подлежат незамедлительному выполнению – подобной ереси ни один безумец даже не вообразит, не говоря уж о том, чтобы высказывать такое предположение вслух.