- Нет, вы уж не извольте отказываться! Вы сыграете, и сыграете отлично, - возразил хозяин. - Ваша наружность, ваши манеры - все это как нельзя лучше идет к этой роли.

Трагик, слушавший эти переговоры с нахмуренным лицом, встал и взялся за шляпу.

- Куда же вы? - спросил хозяин.

- Нужно-с домой, - отвечал гость.

- Вы все сердитесь, но за что же? Для вас уж есть пиеса, где вы можете себя показать.

- Я не хочу себя показывать в какой-нибудь выдернутой сцене, в которой я должен буду плакать, а на мои слезы станут отвечать смехом.

- Но согласитесь, любезный Никон Семеныч, по крайней мере с тем, что не можем же мы поставить целую драму.

- Я против этого и не спорю. Нельзя поставить драму, а я не могу играть; потому что мое амплуа чисто драматическое и потому что я с вами никогда не соглашусь, чтобы ваша комедия была высший сорт искусства.

- Об этом я уже с вами говорить не хочу. В этом отношении, как я и прежде сказал, вы неизлечимы; но будемте рассуждать собственно о нашем предмете. Целой драмы мы не можем поставить, потому что очень бедны наши материальные средства, - сцены одной вы не хотите. В таком случае составимте дивертисман, и вы прочтете что-нибудь в дивертисмане драматическое, например, "Братья-разбойники" или что-нибудь подобное.

- Кто же будет играть других разбойников? - спросил трагик, которому, видно, понравилась эта мысль.

- В разбойниках мы не затруднимся. Разбойниками могут быть и Юлий Карлыч, - произнес хозяин, указывая на приятного слушателя, - и Осип Касьяныч, - прибавил он, обращаясь к толстому господину, - наконец, ваш покорный слуга и Мишель, - заключил Аполлос Михайлыч, кивнув головой на племянника.

- Эта роль без слов, mon oncle?[15] - спросил тот.

- Конечно, без слов, - отвечал хозяин.

- Всякую бессловесную роль я принимаю на себя с величайшим удовольствием, и даже отлично сыграю, - отнесся молодой человек к молодой даме и захохотал.

- Вот вам и целая коллекция разбойников, - продолжал с удовольствием хозяин. - В задние ряды мы даже можем поставить людей, чтобы толпа была помноголюднее.

- Дело не в том, - возразил Никон Семеныч. - Мне кажется, что эффекту мало будет; неотчего ожидать этих прекрасных драматических вспышек.

- Что это вы говорите, - воскликнул Аполлос Михайлыч, - как нет драматических вспышек, когда вся пиеса есть превосходная драматическая вспышка! Сумейте только, почтеннейший, как говорит Фамусов, прочесть ее с чувством, с толком, с расстановкой...

- За этим дело не станет. Прочитать мы прочитаем, - отвечал Рагузов, но я боюсь еще, как публика поймет. Кто у нас будет публика?

- Публика поймет, - отвечал хозяин, - потому что публика в этом деле всегда и везде самый справедливый судья. Эту мысль я высказал даже в моей статье о В.....м театре. Сверх того, у нас будут люди и понимающие нечто, например: Александр Александрыч с семейством, Веснушкин, чудак Котаев. Эти люди, Никон Семеныч, видят далеко! В дивертисмане вашем Дарья Ивановна пропоет своим небесным голоском свой chef d'oeuvre[16] - "Оседлаю коня"[1]; Фани протанцует качучу.

- Я ее, mon oncle, совсем забыла, - проговорила молодая девушка.

- Ты не могла ее, моя милая, забыть, - возразил Аполлос Михайлыч, потому что ты только прошлого года изучила ее в Москве. Впрочем, застенчивость в этом отношении, mon ange[17], даже смешна.

- Но, mon oncle, я не балетчица, а актриса.

- Все это я очень хорошо знаю, chere Fany[18]; но все-таки тебе стоит только вспомнить то соло, которое ты танцевала в Москве в благородном балете, то и этого уже будет весьма достаточно, а кроме того, ты не должна уже отказываться и потому, что это необходимо для полноты спектакля.

Трагик, все еще остававшийся в дурном расположении духа, встал.

- Доброй ночи, - сказал он.

Хозяин начал было его упрашивать досидеть артистический вечер, но гость уехал.

- Удивительно, какого несносного характера! - сказал Аполлос Михайлыч, пожав плечами, по уходе трагика. - Не глупый бы человек, но с самыми неприятными странностями - всегда и везде хочет, чтобы делалось по его. По способностям своим - комический актер, и даже актер недурной, а воображает себя трагиком, и трагиком вроде Мочалова. Когда ему начнешь что-нибудь говорить или читать, он никогда и ничего не слушает, а требует только, чтоб его чтением восхищались. Недели две тому, кажется, назад явился ко мне с своим Шекспиром - этакие маленькие синенькие книжки[2] - и начал читать просто сделал пытку! Вообразите себе - слушать двенадцать часов прозу, произносимую самым неприятным прононсом и сопровождаемую самыми резкими движениями!

- Я говорила вам, mon oncle, чтобы вы его не приглашали, - заметила племянница.

- Нельзя, мой друг! Во-первых, его музыканты: не пригласи - осердится и не даст оркестра, а без музыки, ты сама знаешь, спектакля не бывает; а во-вторых, он и актер порядочный. Впрочем, господа, лучше потолкуемте о деле; позвольте мне представить вам маленький ярлычок. - Проговоря эти слова, Аполлос Михайлыч вынул из кармана небольшую бумагу и продолжал: - В пиесе моей роль виконта играю я; гризетку - Фани, - она эту роль прекрасно изучила; нечего конфузиться!.. Я в этом деле строг: дурно, так дурно, а хорошо, так хорошо; на роль маркизы я приглашу Матрену Матвевну - немного чересчур полна, но это ничего: она довольно ловка! Потом-с: некоторые сцены "Женитьбы". Вот тут маленькая заковычка: действующих лиц много - нынешние писатели вообще любят толпу, которая только в больших труппах возможна. Между нами сказать, я бы этой пиесы никогда не поставил: какой-то тривиальный фарс... смешна и больше ничего; но мне хочется это сделать для столицы - в Москве она очень всех смешила; придется, может быть, своим знакомым написать, что у нас был спектакль, давали "Женитьбу", там этого и довольно: все восхитятся! В этой шутке я думаю раздать роли таким образом: невесту будет играть Фани, сваху - Матрена Матвевна, она будет чуднейшая сваха! Экзекутора сыграете вы, Осип Касьяныч.

- Нет уж, Аполлос Михайлыч, меня, сделайте милость, освободите: я, право, никогда не игрывал на театрах и вовсе никакого желания не имею-с, отвечал тот.

- Полноте пустяки говорить, мой почтеннейший, - возразил хозяин. - Роль маленькая: на каких-нибудь трех страницах. Моряка сыграет Юлий Карлыч. - Эта роль очень добрая: лицо надобно иметь веселое, с приятной этакой улыбкой. Она очень будет вам по характеру. Кочкарева сыграет наш великий трагик, а Мишель - Анучкина.

- А тут, mon oncle, надо будет говорить? - спросил племянник.

- Разумеется.

- В таком случае, слуга покорный, я решительно отказываюсь от всех словесных ролей, - отвечал Мишель.

- Нет, ты не можешь отказаться, если я этого хочу.

- Помилуйте, mon oncle! Вы захотите, чтобы я на канате плясал, возразил племянник, - так и должен я лезть на канат и сломать себе голову?

- И очень бы хорошо сделал, если бы в самом деле сломал и достал бы где-нибудь поисправнее!.. Как ты можешь не хотеть участвовать в том деле, в котором участвует все общество, в котором, наконец, участвуют твоя сестра и дядя?

- Что ж такое сестра и дядя? - возразил Мишель.

- Как что такое сестра и дядя?.. Ах, ты, бессмысленный повеса! Для него ничего не значат сестра и дядя; да сам ты что за великий человек? Не потому ли разве, что в департаменте бумаги подшивать выучился, невежа глупый?

- Вы можете сердиться, сколько вам угодно, а я не буду играть, - сказал молодой человек и ушел в залу.

- Дело в том, господа, - начал, поуспокоившись, хозяин, - нам недостает актера на главную роль - на Подколесина. Я вот третью ночь не сплю и все думаю об этом; намекнул было сначала на Харитонова, по наружности бы очень шел: толст, неуклюж, лицо такое дряблое - очень был бы хорош; нарочно даже в деревню к нему ездил, но неудача: третью неделю в водяной умирает. Хотел было напасть на учителя арифметики - тоже был бы приличен, - смирный, тихий, но отказывается, - говорит, что ничего не может сыграть, особенно в дамском обществе. Хотел было завербовать аптекаря, наружностию тоже подходит к роли и играть бы согласился с удовольствием, но, к несчастию, по-русски ужасно дурно говорит, да и от природы картав.