Кокося

Что у вас поделывает Мамонтовская опера, ухаживал ли за Роллой? Я рекомендовал баритону Малинину ³ обратиться к тебе, так как у него никого не было из знакомых в Харькове. Был ли он у тебя?

Ноябрь 1887

Москва

Николашка!

Не знаю, приехал ли ты или нет? Посылаю билет на наш спектакль в воскресенье, 15 ноября — ровно в 7 1/2 часов вечера в театре Мошнина ¹. Рядом с тобой сидят Перевощиков и Е. В. Шидловская ². Перед отъездом твоим я не мог приехать к тебе (это было в субботу), так как у меня была репетиция в кружке. На следующий день была свадьба Федотова в 2 часа, и я опять не успел заехать к тебе. О том, как ты успешно разыграл испанца с гитарой и шпагой, я слышал от Перевощикова и порадовался за тебя.

Твой Кокося

20 января 1888

Москва

Милостивый государь Сергей Михайлович!

По непредвиденному обстоятельству мне сегодня не удастся быть в Консерватории на заседании дирекции ¹.

Очень сожалея об этом, я прошу Вас простить мне мою сегодняшнюю манкировку и поверить уверениям моего глубокого к Вам уважения.

Всегда готовый к услугам

К. Алексеев

20 января 1888 г.

Конец мая — начало июня 1888

Москва

Милая мамочка!

Прошло около трех недель, как вы оставили Москву, но она долго не утешалась, продолжая как бы грустить об уехавших коренных москвичах; по крайней мере такой невыразимо скучный вид приняла она с тех пор, не желая прекращать потоков слез проливного дождя. Было настолько холодно, что каждый бы, я уверен, с охотой надел теплое пальто, но молодые боялись прослыть неженками, старики боялись испугать лето. Откровенно говоря, мы с завистью подумывали о том, как вас греет теплый самарский луч солнца, как вас продувает прохладный ветерок, гуляющий по степям. Впрочем, не будем слишком плохого мнения о московском климате, который подарил нас в последние дни хорошей погодой. Жаль, если она не удержится. В общем, вы прекрасно сделали, что повезли Пашу в Самару, так как здесь он едва ли скоро бы поправился, теперь же пройдет месяц, другой, и он удивит всех своей переменой ¹. Ты, верно, ждешь от меня каких-нибудь новостей, но, увы, таковых нет; все так однообразно, монотонно, что не знаешь, о чем и писать. Ты, конечно, не поверишь, что я, за редкими исключениями, сижу по вечерам дома, где провожу время самым нелепым, самым глупым образом, валяясь по диванам или разгуливая по пустынным комнатам. С нетерпением ждешь вечернего чая, чтобы дать волю языку с словоохотливой Елизаветой Ивановной ², однако и это не всегда удается, так как старушка меняет свое настроение подобно хамелеону и либо грустит, либо плачет до слез, смотря по известиям из Самары. Чтобы сделать неописуемое удовольствие Елизавете Ивановне, я берусь за карты и начинаю раскладывать ее любимый пасьянс, гадая при этом на все могущие произойти случаи жизни, причем, если результат оказывается благополучным, она неподдельно, от души радуется и, наоборот, если пасьянс возвещает что-нибудь печальное, то она мешает противные карты и заставляет меня начинать сначала.

Обыкновенно гадание разрешается разными фокусами моего репертуара, которые нередко доходят до наивной простоты; так, например, недавно я взял одну карту, уверяя ее, что это целая колода. Она поверила и страшно изумилась, когда после слова «passe»[4] y меня в руках осталась та же карта. Меня не на шутку занимает показывание фокусов, так что я, от нечего делать, заранее раскладываю карты и разные предметы по углам столовой, чтобы во время вечернего чая воспользоваться наивностью старушки. «И вот моя семейная идиллия!!!» Лишь только пробьет 12 час, все расходятся, и в доме водворяется мрачная тишина, нарушаемая грозным треском полов наверху. Таинственная тишина пустого дома невольно навевает какое-то неприятное чувство, пожалуй, даже робость, так что малейший шум, заставляющий встрепенуться, — на самом деле [не] гипербола. Как раз мне пришлось недавно сделаться жертвой напрасного страха. Дело происходило в троицын день, когда папаша был в Любимовке. Приехав домой в первом часу ночи, я отправился в свой кабинет, погасив газ на парадной и не притворив вплотную дверь на лестницу. Засветив спичку, мне прежде всего бросилось в глаза, что ставни моей комнаты не заперты, тем не менее я не обратил на это большого внимания и уселся в раздумье: что мне делать? Ложиться ли мне спать или лучше взяться за книгу, чтобы почитать час, другой? Спать мне положительно не хотелось, и я почувствовал себя в духе учить роль Анания из драмы «Горькая судьбина», которую мне придется играть будущей зимой. Все располагало к выбранному мною занятию: тишина, ни одного людского уха кругом… Я принялся читать вслух ту сцену, где Ананий схватывает дубину, чтоб ею убить свою жену. Скоро я увлекся монологом и, вскочив, стал грозно расхаживать вокруг стула, который изображал мою благоверную. Я увлекся и, вероятно, громко орал и неистово жестикулировал, занося над спинкой стула обломок карандаша, который изображал тяжеловесную дубину.

Мое воображение разыгралось до того, что я забыл об открытых ставнях, не подумав также о том, что, верно, дворник неоднократно прикладывался к стеклу окна, чтоб убедиться: точно ли его барин сошел с ума?

Между тем я все продолжал свой монолог и уж дошел до страшного момента, когда я в последний раз взмахнул карандашом, чтоб им нанести смертельный удар моей супруге; но я как бы колеблюсь, не решаюсь на страшное убийство и замираю на мгновение с приподнятой рукой… Гробовое молчание… Вдруг я слышу: в соседней комнате как будто кто-то зевнул… Тут я на самом деле замер. Неужели, думалось мне, я разбудил своим криком Леона или Степана Васильевича ³; мне стало как-то конфузно. Опять кто-то зевнул, и очень крепко. Тут я убедился, что я не один, и опустился (не зная, что делать) на свою супругу, т. е. кресло. Опять тишина убийственная, а потом какой-то шопот, треск, голоса вдали. Не могу я никак понять, с улицы или сверху раздаются эти голоса! Батюшки! Кто-то сопит! Ворочается! Но где? В спальне или в сестриной классной? Не могу разобрать, потому что дождик так и бьет о стекла окна… Что-то упало?… Прощай, бедный человек! Пропал я во цвете лет! Я, не вставая с места, глядел на дверь парадной, которая освещалась полосой света моей свечки… Что это — тень или человек прошел по лестнице? Опять — третий… Вот история, думаю я. Тут трое… да человека два сопят в классной или спальне — пять человек, а я один: ловко нагреют меня, грешного! А тут, как назло, шаги на лестнице… Да, ходят, да и только. Словом, мое воображение разыгралось до того, что я всему бы поверил в эту минуту! Я делаю отчаянное движение и достаю персидский кинжал. Запираю дверь в классную и иду со свечкой в спальню — никого; в биллиардной, в спальне Юры — тоже никого. Стало быть, все пять в классной, там их засада. Приотворяю двери… слушаю… все молчат… А, примолкли, подлецы! Мне казалось, что с двух сторон стояли вооруженные мошенники, ждавшие с нетерпением моего входа, чтобы выпрыгнуть на меня из-за дверей. Нет! — думаю я себе. Я не дурак! Тут я распахнул сразу обе половинки двери, так что одна из них ударилась обо что-то пустое — верно, о голову одного из негодяев — очень рад! В два прыжка влетев в комнату, я озираюсь, как дикая серна, ожидающая нападения со всех сторон. Все молчало. Кто это там, на диване, свернулся в комок? Нет, это плед. Осмотрев всю комнату, я не нашел никого, но тем не менее зевание и хрипение не прекращались. Меня возмущала эта таинственность и в то же время навевала непреодолимое желание поскорее придти к какому-либо заключению. Будь что будет! Пан или пропал!.. Я решил итти по всем комнатам, наверх, словом, повсюду и стал готовиться к подобному подвигу. Так как более всего меня смущали двери, из которых свободно могли на меня напасть, то я благоразумно решил оградиться щитом; я взял его, посмотрев в раздумье на кольчугу. Опять что-то зашевелилось, упало… и смолкло на мгновение. Нет, довольно! Я узнаю, в чем дело! Ясно, что звуки долетали сверху. Я отворяю дверь в парадную, делаю два-три решительных шага. Ай!.. Ой! ой! ой! Вот она штука-то! Кто запрятался между столами на диван и выглядывает оттуда? Но что за странное лицо! Где же его нос? глаза? даже рта не разберешь. Он чем-то покрылся. Ничего, я его раскрою! Где же другие? Неужели они меня караулят сверху, с булыжниками в руках? Все равно, будь что будет! Я подошел решительным шагом, открыл плед, которым был покрыт неизвестный. Передо мной лежал человек большого роста, лысый! Кто тут? «А!.. О!.. Константин Сергеевич?» — «А, Савелий Иванович!» ⁴ Проклятье! Клянусь чем хочешь, мне было бы приятнее встретиться с самым лютым разбойником Чуркиным, чем с ним! Куда девать кинжал и щит! А Савелий Иванович, как назло, протирает глаза и встает с дивана, поясняя, что он опоздал на поезд и остался ночевать в Москве. — «Да? Очень приятно! Как Вы поживаете? Ложитесь, пожалуйста! Не беспокойтесь!» — бормотал я, совершенно уничтоженный этой встречей. Но вот он смотрит с недоумением на щит, кинжал… Надо ему объяснить, в чем дело, а то он догадается! Но что ему наврать? Тем не менее я заговорил: «А я вот возвращаюсь оттуда! Знаете, — там!.. Ну, и вот купил… вот эти штуки. Смотрите, какая прелесть! Этот вот кинжал времен Филиппа Анжуйского, а вот это филистимлянская, хорошая вещь — очень дорого заплатил! Ну, однако, прощайте, спите спокойно!» — «Нет! — возражает он, — не спится что-то на новом месте». Ладно, думаю, а кто сопел за пятерых? Мы распростились, и все мне стало ясно: храпел — он, тени, бегавшие по лестнице, происходили от дворника, который ходил по улице мимо моего окна. Вот так влетел!