Он снова поднимает голову и смотрит в окно. Промелькнула белая чайка. Медленно проплыло белое облачко.

Осенний ветер гонит по улипе стружки. Ребятишки ловят их, играют ими. Иорэлё, хоть он уже пятиклассник, тоже поглощен этой игрой. Стружки длинные, некоторые из них — словно желтоватые ленты, пахнущие смолой. Иорэлё опоясал этими лентами своего товарища, сделал из них подобие упряжи, и оба мальчика понеслись вдоль улицы* Иорэлё — седок, его товарищ — олень.

Пять новых домиков резко выделяются среди темных яранг селения. Два домика уже заселены, остальные достраиваются. Отсюда и разносит ветер по всей улице витые ленты стружек.

Уже смеркается, но работа идет полным ходом. На крыше одного из домиков, уже наполовину покрытой, молодые колхозники из бригады Унпэнэра разматывают рулон толя. Кабицкий с двумя девушками навешивает оконные рамы.

Иорэлё и его «олень» останавливаются отдохнуть, подбирают на дороге обрезки толя. Подойдя к окну, Иорэлё спрашивает:

— Дядя Степан, скажи, это какого зверя шкура?

— Это, мил друг, не шкура, — отвечает Кабицкий. — Это называется толь. А из чего ее делают, эту толь, честное слово, не знаю. Не хочу врать. Лучше у учителя спроси.

— Вот видишь — торжествует мальчик, только что изображавший оленя. — Я ж говорил, что это не шкура. Это вроде картона. Вот спросим завтра у Всеволода Ильича.

Немного смущенный йорэлё пробует, крепок ли толь, и говорит:

— Не очень-то он крепкий. Рвется все-таки. Лучше бы моржовыми шкурами покрыть.

— А, нет, — отзывается Кабицкий. — Моржовая шкура от сырости гниет, ее каждый год менять надо. А эта штука ни дождя, ни снега не боится. Она не один год продержится. Не порвется, будь спокоен, — кто ее на крыше рвать будет? Надо только прибивать аккуратно.

В сотне шагов отсюда, в одном из домиков живет теперь Гэмалькот с семьей. Он сидит у окна на китовом позвонке (позвонок перенесен сюда из яранги вместе с четырьмя новенькими табуретками). Рядом сидит Всеволод Ильич, только сегодня возвратившийся из отпуска.

Старики разговаривают неторопливо, больше молчат, покуривают свои трубки, прислушиваются к голосам, доносящимся сквозь полуоткрытую дверь из кухни. Там, возле плиты, хлопочут Нутэнэут, Аймына и ее подруга Раиса — повариха с полярной станции. Хозяйничает Раиса. Нутэнэут и ее будущая невестка пока еще только присматриваются, помогают: все-таки плита — это со-всем не то, что простой костер. Тут и поддувало, и духовка, и две конфорки разной величины, и труба, которую надо во-время открыть, во-время закрыть. Зато уж и сготовить на плите можно много такого, чего на костре не сготовишь. Раиса собирается сегодня же доказать это на практике.

— Аймына уже с вами живет? — спрашивает Всеволод Ильич.

— Нет еще. Они с Унпэнэром сначала хотят свадьбу отпраздновать. Комнату мы Унпэнэру отдельную выделили. Хорошая комната, вроде этой. Только меньше немножко.

— Нравится тебе тут?

— Ничего, нравится. Просторно, как в тундре, воздуху много. Только не привык я еще, Севалот. Слишком просторно, стены далеко слишком. Проснусь иногда ночью и удивляюсь: почему это я на улице сплю? А вот сыновья сразу привыкли. Мы со старухой, когда в комнату входим, пригибаемся, будто в полог влезаем. А они даже головы не нагнут. Словно и родились не в яранге, а в доме

Старики снова замолкают. О том, как были доставлены дома, как происходило распределение их, Всеволод Ильич узнал еще в дороге. Ему рассказал об этом в Хабаровске один из его бывших учеников, приехавший туда поступать в институт.

Да, вопреки пророчествам Гэмалькота, колхоз «Утро» получил дома даже раньше, чем их ожидали. Сначала пароход остановился неподалеку от колхоза имени Лазо, выгрузил три домика (вместо тех, которые в прошлом году пришлось оставить в Анадыре), а затем колхозу «Утро» доставили его груз: пять домиков — один к одному—и бревна, и кирпич, и толь, и все остальное, вплоть до оконных шпингалетов,

На общем собрании кандидатура Гэмалькота была названа одной из первых. И никто, конечно, не стал вспоминать, что говорил когда-то Гэмалькот о деревянных домах. Наоборот, председатель Вамче сказал об успехах бригады Уыпэнэра и о том, сколько пользы колхозу приносит хозяйственный глаз Гэмалькота, его забота об общественном добре. Вышло так, будто, если колхоз «Утро» получил пять домоз, то отчасти именно Гэмалькот способствовал этому своей работой. Колхозники единогласно постановили предоставить один из домов Гэмалькоту.

Всеволод Ильич встает и медленно прохаживается по комнате. Позже, когда вернется с работы Унпэнэр, когда с улицы прибежит йорэлё и все усядутся за стол, он расскажет про Черноморье, покажет фотографии, раздаст подарки, привезенные с юга, — сейчас они лежат в углу комнаты, в его дорожном мешке.

— Слушай, Гэмалькот, — говорит Всеволод Ильич, — а ведь я уж давно знал, что придет время и будешь ты в настоящем доме жить. То есть знать-то, конечно, не знал, а… Как бы точнее выразиться..

Он останавливается, потому что слово «чувствовал» кажется ему как математику недостаточно точным. Но, не найдя более подходящего, он продолжает:

— Ну чувствовал, что ли. Помнишь, когда я первый раз к тебе в гости пришел? Давно это было. Смотрю — самая обыкновенная яранга. В пологе Йорэлё на четвереньках ползает, совсем еще малыш. Ни кровати, конечно, ни колпака над костром — никаких таких нововведений у вас еще не было и в мыслях. Посидел, глаза малость попривыкли, увидел портрет на стене. Вот этот самый портрет. «Нет, — думаю, — недолго Гэмалькот в темной яранге жить будет. Недолго ему ползком к себе забираться». Где Сталин, там жизнь обязательно на правильную дорогу выходит. Где раньше, где позже, а выходит. Это уж непременно.

Подойдя к приятелю, он внимательно смотрит в окно.

— Вот какое теперь окно у тебя Все море видать Можно отсюда зверя высматривать, не надо и на сопку подниматься. Увидел зверя — сразу в соседнюю комнату стучи: «Выходи, Унпэнэр, на охоту».

Старики смеются, весело подмигивая друг другу. Всеволод Ильич садится за столик Иорэлё, перебирает новенькие учебники для пятого класса, рассматривает висящую над столиком цветную фотографию — журнальную вкладку, на которой изображено одно из высотных зданий Москвы.

— А ты знаешь, — говорит Гэмалькот, — я к этому окошку, что в яранге было, привык. Маленькое совсем, по сравнению с этим — дырка от шила. Да еще в потолке. Что в него увидишь? Только если птица пролетит. А все-таки привык, даже жалко было отдавать.

— Кому ж ты его отдал?

— Атыку подарил. Он пришел, просит ему окошко продать. «Хочу, — говорит, — в своей яранге поставить. Вам оно, — говорит, — все равно не нужно, вы скоро в дом перейдете». Ну, я ему так дал, подарил. Сосед все-таки, товарищ. Теперь то окошко у него в яранге вставлено. Мои ребята ему и вставлять помогали. Как думаешь, Севалот, скоро все чукчи в домах будут жить?

— Очень скоро, — уверенно отвечает учитель.

— С настоящими окнами? Знаешь, Севалот, окно — это для человека очень важная вещь. Ты думаешь, что знаешь про это, а на самом деле все-таки не совсем знаешь, потому что сам никогда без окна не жил. По-чукотски свет называется «кэргыкэр». А окно по-чукотски — кэргы-чын». Как это по-русски сказать? Светлота? Нет? Ну, словом, ты понимаешь… Вот что такое для чукчи — окно

Выйдя в тот вечер от Гэмалькота, Всеволод Ильич медленно зашагал по направлению к школе. Улица селения была уже совсем пуста и тиха. Всеволод Ильич спустился с дороги и подошел к самому морю, вслушиваясь в негромкий, неумолчный плеск воды. Темное и холодное расстилалось перед ним Чукотское море.

Прежде чем пойти домой, он оглянулся назад. Там светилось окно нового дома Гэмалькота. Свет этот отразился улыбкой на лице учителя.

— Кэргычын — произнес он тихонько. — Светлота