Первый раз, когда я пошла за водой и увидела с горы Волгу, меня вдруг охватила такая тоска, что я заплакала. Никогда так горько не было на душе, как в этот момент. Мне показалось, что Волга, на которой мой отец, боцман, работал всю жизнь, которую я так любила, стала совсем чужой, далёкой. У меня было такое чувство, точно родная мать отказалась от меня, не хочет больше признавать своей дочерью.

Комсомольцы-подпольщики в одном из занятых врагом кварталов города.

Уже трудно было надеяться на то, что кто-нибудь из наших ребят придёт ко мне. Я решила, что они меня считают погибшей, и сама стала разыскивать их. Брала с собой младшего сына хозяйки, двухлетнего парнишку, выдавая его за своего ребёнка, ходила по подвалам и щелям, в которых ютилось население, как будто бы искала родственников. В одной из щелей и произошла моя встреча с Виктором Леоновым, радистом нашей части, оставленным для работы в тылу немцев. Он жил в подвале с какой-то семьей, а рация была установлена в развалинах соседнего домика. Вскоре он познакомил меня с одним пареньком, который работал с ним. Это был Толя Сенжулеев — ученик ремесленного училища. Он не смог эвакуироваться из-за болезни матери.

Мы передавали по радио в свой штаб о местах скопления немецких войск, расположении дальнобойных орудий, зениток, аэродромов. Сердце радовалось, когда мы видели, что указанные нами цели подвергаются обстрелу.

Однажды я услыхала, что немцы оборудовали на стадионе аэродром. Пошла проверить этот слух и по дороге была ранена осколком мины в голову, бок и ногу. Вгорячах я как-то добежала до своей щели.

Вскоре немецкая комендатура объявила, что всё население должно покинуть город. Кто не уходил — того выгоняли. Я ходить не могла. Глухонемая хозяйка положила меня на тележку и повезла. На окраине города, на Черноморской улице мы устроились в новой щели. Семь дней я пролежала. Это было самое тяжёлое время. В те дни немцы забирали всех мужчин на рытье окопов и блиндажей, устраивали облавы. Взят был и мой радист Виктор. Только я оправилась от ранения, встала на ноги, вылезла из щели, как меня схватили и погнали в Калач. Люди шли толпой — измученные, голодные, промокшие под дождём, с котомками за плечами, с малышами на руках. Мне удалось сбежать и вернуться в Сталинград. Через несколько дней я встретила Виктора, которому тоже удалось сбежать из лагеря. Прежде всего нам нужно было взять рацию, оставшуюся на старом месте, в центре города. Но вход в центр города был запрещен. Первая наша попытка пробраться туда не увенчалась успехом. При второй попытке Виктор проник в город, но, вернувшись, сказал, что ни квартиры его, ни рации не существует. В этом убедилась и я сама, когда пошла туда с ребёнком, сказав немцам, что иду взять хлеб, зарытый мною в землю. Хлеб там действительно был зарыт. На обратном пути немцы отобрали его у меня.

Трудно стало работать без рации. Чтобы передавать сведения, которые мы добывали, — а это были очень важные сведения, так как происходили большие передвижения немецких войск, — нашим ребятам не раз приходилось переходить через линию фронта. Для меня это было не под силу. Я могла ходить только опираясь на палочку. Поэтому днём я больше сидела в щели и переписывала листовки, призывавшие население не подчиняться немецким приказам об эвакуации, организовывать партизанские группы. Ночью я расклеивала эти листовки по городу и попутно резала телефонные провода.

Как-то, выйдя из щели, я услышала звуки патефона, доносившиеся из окна домика, в котором помещался какой-то немецкий штаб. Это был мой любимый этюд Рахманинова. Этот этюд часто играла моя подруга, учившаяся в консерватории. Летом, когда она приезжала из Москвы, мы с ней иногда проводили целые вечера у рояля. Она играла, а я слушала и» откровенно говоря, немного завидовала ей. Я тоже любила музыку, но в этом искусстве мне было далеко до неё, а уже начиная с восьмого класса школы, когда я вступила в комсомол, мне всюду хотелось быть первой. Раньше я была довольно застенчивой, робкой.

Этюд Рахманинова напомнил мне многое, чем я увлекалась, к чему стремилась. Я остановилась у окна и подумала: «Что эти скоты понимают в нашей русской музыке, как они смеют слушать её, когда мы, русские, так мучаемся!». Мне стало до слёз больно, и я горько заплакала. Два раза плакала я, работая в тылу у немцев; и оба раза оттого, что было обидно за себя и за наших людей.

Немцы увидели меня из окна, задержали и велели мне убрать их квартиру, затопить печи — они готовились к пирушке. Дрова были сырые, не загорались. Часовой показал мне полузарытый на дворе бачок с бензином. Я зачерпнула бензин кружкой, и тут у меня возникла мысль сжечь немцев. Сразу повеселев, я уже ни о чём больше не думала; ждала только, пока немцы соберутся и у них начнётся попойка. А когда немцы так перепились, что даже часовой, стоявший у дверей, валился с ног, я совсем развеселилась и чуть ли не на глазах у них стала расплескивать бензин по полу. Потом облила бензином выход из дома, подожгла его, закрыла дверь, перерезала провод и убежала в овраг. Там лежал разбитый самолёт. Два дня пряталась под ним. Убедившись, что все, находившиеся в подожжённом мною доме, сгорели, я вернулась в щель к своей хозяйке.

Всего, конечно, не расскажешь. Немцы ловили жителей, выходящих из своих ям, и выгоняли их в степь. Три раза мне приходилось покидать Сталинград. Когда меня в третий раз погнали в Калач, уже начались морозы. Раны на ногах воспалились, обуви не было, от неё тряпки остались. Я шла почти босиком и думала, что не вынесу мучений. Но гул родных орудий придал мне силы. Я опять сбежала и вернулась в Сталинград.

Спрятаться в Сталинграде было где, но мне надо было лечиться: рана на левой ноге начала гноиться, появилась опасность заражения крови. Поэтому ребята решили, что я должна перейти через линию фронта.

Два дня мне пришлось проработать уборщицей в немецкой комендатуре, чтобы раздобыть пропуск на Метизный завод. Я сказала, что там находится моя мать, за которой я вернулась из Калача. С этим пропуском я свободно прошла до того места, где мне нужно было свернуть в овраг, идущий к Волге. Это было днём. Ночью я боялась потерять ориентировку. Мне всё ещё казалось, что днем легче будет изловчиться — все-таки смелее чувствуешь себя, если солнце светит! Но только я спустилась в овраг, как немецкий часовой заметил меня и стал стрелять. Я вернулась назад, притаилась в щели, а потом снова стала пробираться оврагом. Когда я уже вышла из оврага и перешла трамвайную линию, за которой начинались наши позиции, по мне открыли огонь. Одна пуля пробила пальто, вторая ранила в ногу. Несколько минут я пролежала, притворившись мёртвой. Когда стрельба затихла, заползла в развалины какого-то дома. Оглядываюсь — вокруг никого нет; неизвестно, на чьей территории нахожусь. Надо ползти дальше. Опускаюсь в лощину. Снова по мне открывают огонь. Бросаюсь в первую попавшуюся щель и вижу наших бойцов. Это был передовой наблюдательный пункт одного из батальонов генерала Родимцева.

Больше двадцати лет жил я на Дар-Горе в своем домике, работал приемщиком почты с пароходов и поездов. Семья у меня была большая — одних сыновей шестеро. Четверо — Михаил, Василий, Сергей и Иван — ушли в армию: и в пехоте воевали, и на танках, и в бронепоезде. Двое младших дома остались: Костя — когда немцы к Сталинграду подошли, ему только десятый год шёл — и Саша. Саше шестнадцать лет было, но он уже хорошие специальности имел: и на слесаря экзамен сдал, на заводе «Красный Октябрь», и на мастера по сапожному делу в артели имени Шаумяна. Меня за него благодарили, говорили: «Хорошего, товарищ Филиппов, вы работника воспитали». Он ещё маленьким стремился какому-нибудь полезному делу научиться.

— Почему, — говорил он мне, — человек должен только одну специальность иметь? Я хочу всё уметь делать.