– Какой? – недоуменно спросила Ольга.

– Да вон тот корсиканский выскочка с картины, – сказала Бригадирша самым обыкновенным тоном. – Кому же еще здесь безобразничать?

– Как это? – спросила Ольга неуверенно.

– Как, как… Идешь мимо него ночью, а он, прохвост, начинает руками показывать невесть что, таращиться как живой, глазами вертеть… Ты, конечно, голубушка, девица, как нынче выражаются, современная и прогрессивная – правильно я ваши словечки выговариваю? – только такие вещи вовсе от вашего прогресса не зависят и происходят сами по себе, хоть ты тресни… В самом деле, никогда не видела, как он из себя живого строит?

– Может быть… – в растерянности произнесла Ольга.

– Значит, видела, – удовлетворенно сказала старушка. – То-то и бледновата… Пренебреги, душа моя. Никакого вреда он никому причинить не волен, а то, что вертит глазами и водит ручонками – дело житейское… Это бывает. Напущено на картину, вот и весь сказ. У кого болото, у кого лес с разбойниками, а у нас напущенная картина. Случается. Скажу тебе по совести, в округе бывают вещи и поопаснее, так что я бы на вашем месте по лесам не носилась очертя голову…

Ольга искренне сказала:

– Вот уж где мы не встречались ни с чем… таким, так это в лесах. Разбойники, конечно, водятся, где же без них…

– Я не про разбойников говорю. Я про другое.

– В жизни не видела, – сказала Ольга.

– А ты не зарекайся, не зарекайся… Ступай уж, что тебе лясы точить с выжившей из ума старухой… Пруссак где, вот кстати?

– Изволят любоваться балетом, – сказала Ольга, заметно повеселев после того, как узнала столь успокоительные новости о картине.

– Сказала б я, чем ему любоваться, без прикрас и простыми словами, как было принято без лишних церемоний при государыне Елизавете Петровне, да не хочу подавать дурного примера современному юношеству в твоем лице… Ступай уж, егоза…

И старушка двинулась дальше. Ольга видела, как она, задержавшись напротив картины, выпростала из обширных складок капота сухонький кулачок и мимоходом погрозила – настолько привычно, что это, сразу ясно, происходило не в первый раз. Сразу вспомнились все россказни, кружившие вокруг Бригадирши – что она, в молодости частенько наезжая в Париж, по живости характера присутствовала на сеансах черной магии, приятельствовала со знаменитыми то ли шарлатанами, то ли настоящими колдунами вроде Калиостро. Вовсе уж глухо говорили о какой-то ее амурной истории, оказавшейся самым причудливым образом перемешанной то ли с некромантией, то ли с другим чернокнижием. Вполне могло оказаться, что если на картину и в самом деле напущено, то не просто так, а в честь конкретного адресата – болтают еще, что Бонапарт, будучи еще генералом, поссорился с Бригадиршей в Париже, и в этой невнятной истории опять-таки присутствовало нечто такое, что не к ночи поминать. Люди восемнадцатого столетия, как известно, жили ярко, очертя голову бросаясь в любые приключения, лишь бы приятно щекотало нервы и будоражило кровь…

Ольга вдруг остановилась и, убедившись, что Бригадирша уже скрылась за поворотом коридора и свидетелей нет, вернулась к картине. Прекрасно знала о себе, что строптивости и решительности в характере хоть отбавляй, вот и теперь не выдержала…

Покойный император, бледный, как стена, медленно повернул к ней узкое лицо, недружелюбно сверкнул глазами, переместил руку – иначе, чем в прошлый раз, сделав совершенно другой жест – столь же непонятный, впрочем, как и в первый раз.

Но теперь ей уже не было страшно, скорее – весело.

– И это все, на что вы способны, ваше величество? – спросила Ольга полушепотом. – Пугать девушек со стены? А ведь вы, говорят, были лихим полководцем и предприимчивым любовником, во что же вы превратились – пыльное, обветшалое пугало…

Она осеклась, отступила на шаг – во мгновение ока что-то произошло, и покойный император стоял теперь перед ней. Как и писали историки, он оказался низкорослым, ниже Ольги чуть ли не на голову – но глаза жгли, словно два уголька, лицо было настолько холодным и властным, что она невольно стала отступать к стене, а он надвигался, мертвенно-бледный, плотно сжавший губы, выглядевший совершенно реальным, на белом камзоле алели кровавые пятна в тех местах, куда угодила картечь, то ли ей казалось, то ли и в самом деле потянуло промозглым холодком…

А потом отступать стало некуда, и Ольга уперлась спиной в резную деревянную панель. Вполне осязаемые холодные пальцы больно стиснули ее подбородок и принудили опустить голову, так что они теперь смотрели друг другу в глаза.

– Вы мне напоминаете нахального и бесцеремонного щенка, мадемуазель, – отрывисто произнес мертвый император. – Ваше счастье, что с вами мы не ссорились…

– А что вам сделала старуха? – запальчиво спросила Ольга, твердо решив не поддаваться страхам. – Двадцать лет… да нет, наверняка больше, грозите ей со стены…

Холодом от ее странного собеседника и в самом деле веяло – но не ощущалось запахов разложения, тлена, о которых так любят упоминать рассказчики страшных историй. Это и понятно, в некотором смятении чувств подумала Ольга, он же вовсе не покойник, выбравшийся из могилы, очень уж далеко отсюда похоронен, тут что-то другое…

– Старуха? – бледный император улыбнулся уголком узкого рта. – Милая моя, тридцать с лишним лет назад это была никак не старуха, скорее уж пожилая чертовка с самыми неожиданными мыслями и идеями… Короче говоря, это старые дела, и касаются они лишь тех, кто в них был замешан… Вы действительно не боитесь? В такой ситуации с вами всякое может приключиться…

– Не пугайте, – сказала Ольга, собрав всю отвагу. – Если бы вы могли мне что-то сделать, давно бы сделали. А вы только грозите с полотна… Кстати, почему мне? Я-то вас ничем не обидела, меня вообще не было на свете, когда…

Его лицо вдруг изменилось – словно бы он пытался выйти из созданного художником образа – задергалось в странной гримасе, как будто накрепко сшитое нитками, которые теперь он движениями мускулов пытался порвать. И это было довольно жутко.

– Эжени, – сказал вдруг Бонапарт. – Ты меня совершенно не помнишь? Нисколько? Это неправильно, Эжени, я никогда не верил всем этим глупостям… Это же ты…