— Учитель, учитель, — проговорил он и поцеловал меня в уста. Я понял: он тоже любит меня и даже сам не знает, как любит.

Однако он любил меня лишь половиной своего сердца. Губы его горели. Должно быть, он предупредил солдат: «Тот, кого поцелую, называет себя Мессией». Да-да. наверняка они так и условились, потому что они тут же меня схватили. Тогда Петр выхватил меч и ударил по уху одного из слуг первосвященника. Заструилась кровь.

Не страдай. — Сказав это, я дотронулся до уха несчастного. И он исцелился. Я спросил: — Как зовут тебя?

Малх.

Римские солдаты стояли молча и не спешили на помощь Малху, потому что он был евреем. Когда же я исцелил его. они испуганно отшатнулись.

Я обратился к храмовой страже:

— Вы пришли изловить вора?

Я был схвачен. Иаков и Иоанн бежали. Бежал даже Петр. Бежали и римские легионеры.

Стражники увели меня. Я не сопротивлялся.

Меня привели к Каиафе, в большой, просторный дом. На другом конце длинной залы горел огонь в очаге, возле него сидели приближенные первосвященника. Я заметил Петра, который, как видно, прокрался следом за мной и теперь грелся у огня.

Стражники завязали мне глаза. И тут же кто-то из них дал мне пощечину.

— Кто ударил тебя? Кто? Говори, пророк! — кричали они наперебой.

Потом кто-то невидимый плюнул мне в лицо.

Вошли священники, старейшины и несколько членов синедриона. И разумеется, привели с собой лжесвидетелей. Двое из них рассказали первосвященнику, будто я говорил: «Я разрушу этот Храм и в три дня построю его заново». Только они никак не могли решить, обещал ли я отстроить Храм своими руками или вовсе без помощи рук.

Каиафа приказал развязать мне глаза. Первосвященник оказался высок и седой бородой напоминал пророка. Вокруг него толпились приближенные. Он тихо спросил:

— Ты ответишь на мои вопросы?

Я промолчал. Мое молчание, должно быть, звучало вызывающе, и первосвященник, не выдержав, произнес:

— Повелеваю именем Живого Бога: отвечай! Ты действительно Христос, Сын Божий? Ты — наш Мессия?

Итак, он повелел. И я не мог солгать первосвященнику моего народа, не мог — даже будучи Сыном Божьим и, значит, в какой-то степени выше первосвященника. Поэтому я сказал:

— Я тот, о ком вы говорите.

Слова мои словно бы пришли с неба. Они казались далекими, хотя произносил их я сам.

Каиафа, казалось, ничуть не удивился. И тут же, с готовностью, воскликнул:

— Нам не нужно других свидетельств! Вы все слышали это богохульство!

Каиафа принялся рвать на себе одежды, и понимать это следовало так: Иешуа не вправе считать себя Сыном Отца, нет, он — сын еврейского народа. И сын этот совершил такое святотатство, что первосвященнику пришлось разорвать свои одежды. Ведь в жилах всех евреев течет одна кровь, и, приговорив Иешуа, своего родственника, к смерти, Каиафа теперь оплакивает эту смерть.

Стражники возобновили свои глумления. Слова Каиафы избавили их от всякого страха: теперь пленник уже не пожалуется на жестокое обращение. Они били меня по лицу.

Краем глаза я видел Петра. Он по-прежнему сидел на скамье в другом конце залы. Вдруг к нему подошла служанка и спросила:

Не ты ли был в Храме с назаретянином Иешуа?

Не понимаю, о чем ты, — ответил Петр. Он тут же поднялся и вышел на открытую галерею, хотя ночь была холодна.

Вскоре другая служанка сказала:

— Ты — один из них.

И он снова отрекся.

— Женщина, — промолвил он, — я его не знаю.

Тут к нему приблизился какой-то мужчина и сказал:

Разве ты не из его людей? Судя по выговору, ты из Галилеи.

Я не знаю человека, о котором ты говоришь, — резко ответил Петр.

И тут прокричал петух. Глухой ночью, задолго до рассвета. Он прокричал, и Петр вспомнил, что я предрек ему накануне.

Он в слезах вышел вон. Он плакал. Его боль передалась мне — внезапно и остро, точно укол в сердце. Всю жизнь придется ему раскаиваться за то, что он трижды отрекся от меня прежде, чем прокричал петух.

Первосвященник Каиафа ушел вместе со старейшинами синедриона. Меня же до утра бросили в крошечную темницу. Спать я не мог. Я думал: можно ли что-нибудь сделать? Пусть Иуда предал, но он честно предупредил меня об этом. Теперь я нуждался в его совете. Из всех учеников именно он всегда умел объяснить, как наши священники обделывают свои дела с римлянами. Я знал: утром все будет зависеть от того, о чем договорятся между собой Каиафа и прокуратор Иудеи.

Иуда часто рассказывал нам об этих людях, о том, как искусно поддерживают они мир в Иерусалиме: Понтий Пилат не позволял своим солдатам оскорблять Храм, а Каиафа не позволял хоронить евреев, погибших в стычках с римлянами, по древнему еврейскому обряду.

Так они сохраняли порядок. Римляне, как истинные язычники, верили в особо предназначение Рима. Евреи же верили в единого Бога, одного-единственного, более могучего, чем все языческие боги и демоны, вместе взятые. В остальных же вопросах между Каиафой и Понтием Пилатом царило полное согласие. Иуда говорил мне, что римский прокуратор втайне получает от Храма золото, этим и объясняется его мягкое отношение к евреям. В первый год своего правления Понтий Пилат допустил ошибку, подняв над гарнизоном в священном городе знамена с римским орлом. Против идолопоклонников поднялось восстание. Толпы евреев взяли в кольцо резиденцию Понтия Пилата и отказывались снять осаду. Но их окружили римские легионеры и приказали разойтись или умереть. Ни один еврей не отступил. Пойти на попятный пришлось Пилату. Он убрал со знамен изображение орла. Евреи оказались не только отважны, но и прозорливы. Они предвидели, что Пилат не захочет войны в Иудее в самом начале своего прокураторства, побоится гнева своих римских покровителей. С тех пор прошло пять лет, не омраченных никакими беспорядками, хотя Пилат по-прежнему жил и правил, постоянно страшась восстания.

Каиафа был первосвященником уже более десяти лет. И договор его с Пилатом основывался на том. что он тоже боялся бунта. Так, во всяком случае, рассказывал Иуда, который никогда не упускал возможности упрекнуть меня за упорный отказ этот бунт поднять. Иуда твердил, что евреи не придут к единству и братству, если не избавятся от ига римлян. Только таким способом, по словам Иуды, евреи освободятся от разъединяющего их стыда, потому что сейчас все они — и горстка богатых, и множество бедных — раболепствуют перед римлянами. Как же сердился Иуда. когда я объяснял, что хочу лишь одного: привести мой народ к Отцу моему. Я повторял это не раз, беседуя с ним по дороге в Иерусалим. У меня действительно никогда не возникало желания восстать против языческого орла. Но во мне не было и раболепия перед римлянами. Они угнетают нас здесь, на земле, но они ничто в сравнении с Царством Небесным.

Не в этом ли моя надежда? Я никогда не хотел стать во главе восстания. Но руки и ноги мои уже ныли, предвидя грядущую участь: лицо вспухло от побоев. Узилище было чернее ночи.