- Как вам не стыдно! - говорила она, размахивая перед глазами Ситникова его неряшливым рукоделием. - Неужели вы не можете писать разборчивей и без клякс?

- Не могу! - вздыхал Ситников. - Не умудрил господь, ни черта не получается.

- Не получается! - шипела машинистка. - Знаю я, почему не получается. Это вы мне назло делаете!

- Чепуху несете!

- То есть как это чепуху?

- Ну так, обыкновенно, как чепуху носят!

- Не носят, а несут.

- Ну, несут. Оговорился.

- И не «ну, несут», а просто «несут». Вы разучились говорить по-человечески.

- Есть тут когда разбираться! - отмахнулся Ситников. - Всё это придирки одни!

- Ничего не придирки. Вы окончили гимназий и обязаны говорить и писать как следует.

- Во-первых, я не окончил гимназию.

- Как не окончили?

- Так! Выгнали из седьмого класса!

- По вашим каракулям можно подумать, что из второго.

- Но, но, из второго… - обижался Ситников. - У меня, если хотите знать, по всем предметам пятерки были - и по алгебре, и по тригонометрии, и по физике.

- И по чистописанию?

Ситников оставлял перечисление и растерянно признавался:

- По чистописанию как раз двойка.

Машинистка поворачивалась к нему спиной и уходила. Ситников смотрел ей вслед, качая головой. Эта рыжеволосая, дерзкая девушка одновременно и отталкивала и притягивала его.

Ревностно исполняя штабные обязанности, она успевала между делом обойти за день весь пароход, где-то что-то прибрать, кому-то зашить гимнастерку, написать письмо, кого-то свирепо разбранить, с кем-то повздыхать о домашних неурядицах. Каждый, кто приходил в штаб, обязательно здоровался с нею особо и, случалось, приносил маленькие подарки: катушку ниток, зеркальце, тетрадку, деревенскую шанежку. Все её любили, но знали о ней самой, в сущности, очень мало. Говорили, что она дочь профессора-кадета, с отцом поссорилась и ушла из дому; что после учительствовала в деревне, а в дни саботажа, когда буржуазия пыталась расшатать налаживаемый большевиками общественный и государственный аппарат, она пришла к большевикам на работу и стала машинисткой. Где её нашел Виноградов - этого Ситников не знал и расспрашивать стеснялся. Всё в ней поражало Ситникова: и яркие волосы, и нежно-розовый румянец, и тонкие жилки на матово-белых висках, и большой насмешливый рот, и удивительная подвижность, и способность работать по тридцать часов кряду, не теряя при этом ни румянца, ни оживленности.

Характер у неё, однако, был не очень-то покладистый, и Ситников ссорился с нею по десяти раз на день. Эти постоянные перебранки не могли, однако, потушить возникшей между ними дружбы. Едва затихала очередная стычка, и спорщики, красные от гнева, разбегались по углам, как тотчас же они начинали жалеть о том, что поссорились, и снова сходились, чтобы снова разбежаться.

Нынче, однако, оба притихли и за весь день не поругались ни разу. Тише обычного был и Виноградов. Сказывалось ли переутомление, или предстоящий отъезд настроил его так, но к вечеру он стал задумчив и рассеян и, кончив сводку, сел за письмо к жене, в Котлас. Было уже поздно, и на первой же странице его сморил сон. Он прилег, как был, в пальто на продранный кожаный диван и тотчас заснул.

Ситников вытолкал всех из штабной каюты, а через полчаса, заскучав от бездеятельности, и сам вышел наружу. Ночь была хмурая, беззвездная. Он облокотился на перила борта и заглянул вниз. Под ним тяжелым пластом лежала темная вода. За спиной послышались легкие шаги. Он узнал их. Она тихо остановилась рядом с ним.

- Значит, совсем уходите из штаба?

- Совсем.

- И вам не жаль… - она запнулась, - и вам не жаль товарищей оставлять?… Почему вы не отвечаете?

- Ну, не отвечаю и не отвечаю! - вскипел Ситников. - Ну, что тут особенного? Чего вы душу из меня тянете?

Он резко повернулся к ней лицом, готовясь вступить в очередную схватку, но на этот раз перебранки не получилось. Она жалобно посмотрела ему в лицо и сказала совсем тихо:

- Вы плохой товарищ…

У него заныло сердце.

- Ну, ей-богу, хороший! - сказал он с живостью и простосердечием. - Честное слово!

Она улыбнулась ему, сдерживая смех. Он стоял опустив глаза, смущенный, взъерошенный.

- Расхвастался! - сказала она ласково. - Тоже, хороший нашелся!

- Какой есть… - буркнул он мрачно. Потом оглядел свою нескладную маленькую фигуру, утонувшую в грязной долгополой шинели, и усмехнулся: - Действительно, пейзаж неважный!

- Нет, - сказала она, порывисто протягивая к нему руку и тотчас отдергивая её. - Нет, вы хороший. И мне будет очень трудно без вас… и у меня вообще ужасный характер…

- Бросьте вы, - хмуро оборвал Ситников, неловко переминаясь с ноги на ногу.

- Вы как ребенок, - сказала она, светло улыбаясь.

- Ну, вот…

- Да, да. У вас всё открыто. Вы очень чистый человек.

Ситников сорвался с места и хотел убежать. Она удержала его за рукав:

- Не уходите! Пожалуйста. А когда всё-таки уйдете… совсем… то не забывайте…

Он поглядел на нее искоса, вздохнул, набрал в грудь воздуху и, багровея, выпалил:

- Я тогда в донесении всё верно написал!… Честное слово!

Она не поняла его.

- Донесение… - повторила она рассеянно, глядя прямо перед собой. - А, знаете, я иногда жалею, что не родилась мужчиной. У мужчины какая-то свобода в натуре, развязанность. Он действует широко, борется.

- А кто вам не велит? У нас женщина…

- Ах, знаю, знаю! Всё знаю, что вы хотите сказать. И равноправие, и всё такое! Но, вот… - Она снова повернула к нему лицо. - Вы уходите. Вас зовет эта широта, борьба. И раз зовет, то вы легко отрываетесь… По-мужски… А я остаюсь, и мне тошно, тошно… без вас…

Он оторопел, растерянно затоптался на месте, потом зашептал пылко и жалостно:

- Женечка… Ну, ей-богу, я вернусь. Мы увидимся! Вот увидишь! Я обязательно…

- Ладно! - сказала она, чуть коснувшись пальцем краешка глаза. - Не нужно мне клятв. Вообще, не будем говорить об этом. Надо так надо, ничего не поделаешь…

Она всей грудью вздохнула, узкое плечо её тесно припало к его плечу.

- Ну, расскажи что-нибудь, - попросила она тихо.