- Листовку? Хорошо! Привлечем на помощь этого самого американского лейтенанта.

- То есть как это американского лейтенанта? - спросил комиссар.

- А так. Я бы посоветовал напечатать на одной листовке и обращение лейтенанта, и наш ответ. Отдай лейтенанта на суд его солдат, а вместе с лейтенантом и всё командование, всех главарей интервенции!

- Верно, чёрт побери! И наших красноармейцев втянем в это дело! Соберем коллектив, прочитаем цидулю американца и тут же напишем ответ!

Комиссар весело потер руки и предложил на радостях выпить чаю. Вечером собрался красноармейский партийный коллектив, а ночью, усевшись в широкие розвальни, Митя ехал с готовым текстом листовки в подив. Там, в походной типографии, и обращение лейтенанта, и ответ красноармейцев были отпечатаны на английском языке, а спустя несколько дней местные партизаны и ходоки-добровольцы, знавшие в тылах противника все ходы и выходы, уже распространяли среди солдат интервентов ядовитую листовку. Солдаты находили листовки у себя в окопах, в блокгаузах, на стенах бараков, на деревьях в лесу. За первой листовкой последовали другие.

Политработники Онежского участка наладили постоянную связь с американскими солдатами, и спустя полтора месяца те вышли брататься с красноармейцами. Вслед затем американцы на этом участке отказались держать фронт и потребовали от своего командования объяснений, почему идет война с русскими. Дело приняло столь серьезный оборот, что на позиции выехал из Архангельска главнокомандующий всеми силами интервентов на Севере генерал Айронсайд, сменивший на этом посту генерала Пуля.

Впрочем, и его приезд мало помог делу. Распропагандированный большевиками полк сняли с позиций и отправили в Архангельск.

Так закончилась переписка лейтенанта Филлиппса с красноармейцами.

Зимняя кампания восемнадцатого года не принесла существенных перемен в положении противников. Сильные морозы, снега и бездорожье мало способствовали оживлению боевых действий. Части стояли там, где застала их осенняя распутица. Только партизанские отряды, сведенные в роты и батальоны, были в постоянном движении и серьезно беспокоили белых. Ночью они пробирались им одним известными глухими тропами в тылы врага и внезапно обрушивались на базы и штабы, подрывали мосты, бронепоезда, отбивали обозы.

Батальон Мити стоял на передовых позициях в нескольких верстах от станции Емца и в верстах полутораста от Архангельска. Почти каждодневно происходили мелкие стычки, но крупных боёв не было. В конце декабря начали поговаривать о наступлении. В первых числах января девятнадцатого года батальон Мити внезапно сняли с передовых позиций и отправили на Емцу. В батальоне решили, что предстоит отправка на другой участок фронта, и гадали, куда их могут перебросить. Но на следующий день вместо переброски на боевой участок объявили баню.

Это было весьма кстати. Люди не мылись очень давно. Баня находилась в Шалакуше, верстах в сорока от места стоянки батальона. Собирались весело, с прибаутками, в чём особенно отличался широколицый Маенков.

Митя ехал с первым взводом первой роты. Маенков, вздумавший сплясать в тесной теплушке трепака, едва не опрокинул железную печку и прожег полу шинели. Всех охватил дух озорства.

Сама баня ещё усилила общее возбуждение. Парной банный туман, горячая вода в одной бадье и холодная в другой, мокрый тесовый пол, от которого пахло свежесрубленной сосной, - всё было источником радости. Те, кто постарше, мылись с усердием, крякая от наслаждения и приговаривая:

- Ох и баня, вот добрая баня!

Ребята помоложе ходили как пьяные, шлепали друг друга по спинам и блаженно смеялись.

Маенков шагал по скользким доскам широко расставляя ноги, словно под ним была палуба корабля, и, держа, в руках шайку с ледяной водой, выкрикивал:

- А ну, кого попарить?

И опрокидывал шайку кому-нибудь на голову. В конце концов Маенков так всем досадил, что на него устроили облаву. Тогда он вылетел голышом на улицу и, клубясь паром, нырнул с разбегу в сугроб.

Взвод так прочно засел в бане, что стоящему на очереди второму взводу пришлось брать её штурмом. До теплушек брели с развальцей, распахнув шинели и расстегнув вороты гимнастерок, тяжко отдуваясь, не обращая внимания на мороз.

В теплушке все уселись вокруг чугунной печки, кто на нарах, кто прямо на полу, и задымили махоркой. В открытых дверях теплушки мелькали высокие сосны и мохнатые от инея телеграфные столбы. Натянутые меж столбами провода текли в темно-синем небе тонкой волнистой струей. Густой махорочный дым клубился, как облака пара. Это напоминало баню.

Маенков кинул окурок в раскрытую печь и, потолкав соседей плечами, запел:

Топится, топится

В огороде баня,

Женится, женится

Наш миленок Ваня.

Все нестройно подхватили бойкий частушечный напев. Сперва в пении не было ни складу ни ладу, но мало-помалу хор зазвучал стройнее. Отдельные голоса и веселый задор потонули в песне. Лица стали задумчивы. Все плотней сбились вокруг печки. Пели «Ермака», «Ты не вейся, черный ворон», старые солдатские песни. Пели всю дорогу, и когда приехали, то никому не хотелось вылезать из теплушки. Эта дружная и точно праздничная поездка надолго запомнилась всем бойцам «банного взвода», как на другой день кто-то окрестил первый взвод первой роты.

Митя испытывал то же чувство, что и все бойцы «банного взвода». Попав к себе в барак, он долго сидел, улыбаясь невесть чему, потом, выпив четыре кружки чаю, пошел на телеграф.

Нужно было снестись с подивом, находившимся на Плесецкой, но линия была занята. Митя присел за шаткий столик и решил написать письмо Ситникову, на Двину.

В телеграфной толпился народ. Поминутно хлопали двери; кто-то искал какого-то Чернышева, кто-то рассказывал о только что закончившейся полковой партийной конференции. Сначала всё это мешало Мите, но спустя две-три минуты он уже не слыхал ни хлопанья дверей, ни шумных споров и старательно выводил на листе желтой оберточной бумаги:

«В первых строках моего письма посылаю пламенный железнодорожный привет славному бойцу Первой двинской дивизии! Мы наслышаны о ваших знаменитых делах и даже читали ваше имя в приказе по Армии, с чем и поздравляем. Наши дела ничего себе, пяток белым и интервентам не кажем, несмотря на то что у них, по нашим сведениям, около тридцати тысяч под ружьем, а у нас чуть побольше десяти. Но надо принять в расчет и то, что из этих десяти-одиннадцати тысяч - тысяча коммунаров и две - сочувствующих. Так что нас голыми руками не возьмешь. По некоторым приметам мы собираемся даже наступать. Мою часть сняли с позиции, и, хотя пока ещё ничего неизвестно, надо думать, что либо перебросят на другой участок, где наши думают нажать, либо вольют в ударную группу для начала наступления.

Пока живем, хлеб жуем, которого, кстати сказать, не так уж много. Впрочем, если сравнивать с первыми днями фронта, когда у нас на всей дороге из хлебных запасов было, кажется, два вагона селедок да два вагона соли, то сейчас мы просто Ротшильды.