В это именно время с далекой станции Няндома выступила в поход железнодорожная колонна. Осенью восемнадцатого года несколько орудий, посланных в помощь вельской группе со станции Коноша, прошли сто тридцать верст по тылам в течение месяца. Теперь бойцам железнодорожной колонны предстояло уже не в тылах, а в боевой обстановке пройти сто девяносто верст и протащить через леса десять орудий в течение восьми дней.

Задача была нелегкой, но в последние часы перед походом участники его мало думали о предстоящих трудностях, чему главным образом обязаны были драмкружку Митиного батальона. Кружок этот уже давно готовил к постановке «Лес» Островского, спектакль назначили как раз в день выступления.

Так как бойцы уже три дня отдыхали перед началом марша и последние часы только напрасно томились ожиданием, то комиссар колонны охотно разрешил этот спектакль. Вечером все наличные бойцы и всё население Няндомы собрались в старом пакгаузе, взятом вчера с боем у коменданта станции. Зрители нетерпеливо требовали начинать спектакль. Режиссер, он же помощник режиссера, гример и суфлер, он же и батальонный фельдшер, полез в сколоченную из двух ящиков суфлерскую будку и дал знак подымать занавес. Не участвовавший в первом действии Маенков (он играл Аркашку Счастливцева) взялся за веревки, приводящие занавес в действие, и четыре солдатских одеяла, сшитые заботливыми руками телеграфистки Наденьки, поползли в сторону.

Всё было в наилучшем порядке. Пулеметчик Федя Городков, игравший лакея Карпа, старчески покашливал на сцене перед дверью в сад помещицы Гурмыжской. Сад был, конечно, воображаемый, но что касается двери, то эта была самая настоящая дверь из толстых сосновых досок, обшарпанная непогодами и заклеенная в верхней своей части пожелтевшим воззванием. Воззвание, начинавшееся с обращения: «Товарищи солдаты», было столь четко отпечатано, что его мог прочесть каждый из зрителей первых десяти рядов. Ещё утром дверь эта мирно украшала вход в одну из станционных пристроек и только с наступлением сумерек была потихоньку снята с петель художественным руководителем труппы, действовавшим совместно с вездесущим Маенковым, водворена на сколоченные самими актерами подмостки и подперта двумя жердями.

Шаткость конструкции не позволяла открывать и закрывать дверь, и актеры в продолжение всех пяти действий проникали на сцену через оставленную сбоку лазейку.

Станционная телеграфистка Наденька, игравшая роль Аксюши, давно стояла за дверью, готовясь по первому знаку режиссера-суфлера нырнуть в лазейку, и в сотый раз повторяла про себя первую реплику: «Раиса Павловна, звали меня?»

По другую сторону станционной двери в старинном зале Гурмыжской, роскошно обставленном ящиками из-под махорки и табуретами, стоял сгорбясь древний Карп и в ожидании выхода Аксюши читал обращенное к солдатам воззвание.

И актеры и зрители с нетерпением ждали занавеса, но он вдруг застрял и, приоткрыв только лысину Карпа, остановился. Наденька-Аксюша подумала, что в ночной спешке слишком узко подрубила одеяло, не учтя толщины веревки, и едва эта мысль возникла у неё, как реплика, с которой она должна была выйти на сцену, выскочила из головы.

Режиссер сделал страшные глаза и отчаянно замахал руками на Маенкова, плясавшего у рампы среди веревочных петель, обвивавших его ноги. Он неистово дергал перепутавшиеся веревки, но где-то вверху заело, и занавес, не двигаясь с места, подпрыгивал и качался. Режиссер высунулся по пояс из будки и трагическим шепотом, слышным в самых задних рядах, поносил Маенкова.

Побуждаемый таким образом к действию, несчасный Счастливцев рванул веревки, но это вызвало совсем неожиданный эффект. Одно из составлявших занавес одеял отделилось от остальных и краем прикрыло лысую голову Карпа.

Тогда чуткий ко всему трагическому Несчастливцев твердой поступью вышел из-за кулис и, вытянувшись во весь свой громадный рост, что-то отцепил в верху занавеса. В то же мгновение занавес упорхнул от него в сторону и открыл не предусмотренную режиссером мизансцену. Почтенный Карп стоял на четвереньках, пытаясь выкарабкаться из-под одеяла. Несчастливцев, скрестив руки на груди, философски созерцал это любопытное зрелище и так увлекся им, что не замечал отчаянных жестов из суфлерской будки, означавших, что ему давно пора покинуть сцену.

Однако, видя, что мимика и жесты не помогают, режиссер сложил ладони рупором и сказал:

- Два наряда вне очереди!

Это подействовало, но не совсем так, как на то рассчитывал режиссер. Трагик по призванию, Несчастливцев был глубоко оскорблен грубым напоминанием о нарядах, и, хотя он знал, что батальонный фельдшер, даже облеченный званием худрука, не имеет права давать ему нарядов, тем не менее угроза из суфлерской будки вывела его из равновесия. Он свирепо заиграл бровями и двинулся к будке, готовясь одним ударом ноги сокрушить и её, и сидящего в ней худрука.

Неизвестно, чем кончилась бы эта сцена, если бы Наденька-Аксюша, приняв бурные жесты режиссера за настоятельные призывы к выходу, не выпорхнула из-за кулис. Впопыхах она успела забыть первую свою реплику, но, увидев стоящего на корточках Федю Городкова, воскликнула, всплеснув руками:

- Что это ты тут ищешь, Карп Савельич?

- Вчерашний день! - огрызнулся Федя Городков, забывая, что он всего-навсего слуга богатой помещицы. Но Наденька-Аксюша сделала вид, будто вовсе не замечает неподходящего тона ответа.

- Послушай, Карп Савельич, - сказала она, овладевая всеми своими способностями и, в полном соответствии с авторской ремаркой, вынимая из кармана письмо, - не можешь ли ты?…

- Что вам угодно-с? - машинально откликнулся Федя Городков, уловив знакомый текст и оттого разом становясь Карпом Савельичем.

- Передать, - сказала Аксюша, протягивая ему письмо. - Ты знаешь кому…

- Да как же, барышня! - сказал Карп, поднимаясь на ноги, и комедия, вступив в естественное свое русло, пошла как по маслу.

Зрители, заполнившие обширный пакгауз, насторожились и не заметили, как исчез со сцены Несчастливцев. Появившийся вслед за тем Буланов не понравился им, и когда Аксюша резко одернула назойливого недоучку, это вызвало всеобщее одобрение и иронические замечания по адресу Буланова. Горячего интереса к судьбам персонажей не могло охладить даже то обстоятельство, что в зрительном зале было немногим теплее, чем на улице.

Что касается актеров, то они хотя и норовили разыгрывать все сцены в том углу, где стояла печь, тем не менее страдали от холода гораздо сильней, чем зрители.

Наденька, окоченевшая в начале спектакля, к концу его совершенно перестала чувствовать холод, несмотря на легкое платьице. Она была необыкновенно одушевлена, всем существом своим вошла в роль и была простодушно хороша в ней.

Актеры невольно пошли за разыгравшейся Наденькой, и случайный, неуклюжий спектакль в заваленном снегами захолустье превратился в большой праздник и для зрителей и для актёров.