- Что случилось? - Глазков отставил котелок на крыло. Высокий и мощный, он тревожно посмотрел на командира сверху, с высоты своего громадного роста.

- В бой идем, на высоту, - ответил Кузнецов. - На это "Сердце", будь оно неладно. - Он вкратце разъяснил задачу сгрудившемуся вокруг него расчету. Все притихли, дожидаясь от него еще чего-то, что могло бы прояснить обстановку до конца. - Готовить орудие, боекомплект, сухой паек.

- Орудие всегда наготове, - сказал Глазков. - Только зачем его отцеплять?

- Прокатиться надо на машине, приглядеться, где лучше на высоту залезть. Я скоро. И сразу пойдем. Корякин следом за нами.

- Опять мы, - хмыкнул Егор Котов, заряжающий. - Чуть что - опять наше орудие затыкай глотку фрицам. Ведь только что из боя вчера. И какого боя... Толком еще и не отошли, не оклемались. Промокли насквозь к чертовой матери. На себя-то взгляни.

"Старослужащие", те, которые уцелели из прежнего расчета, а их только двое и осталось - Глазков да Котов, говорили с Кузнецовым на "ты", и это не было какой-то фамильярностью. Просто они, все трое, вынесли такое обращение из прежних боев, как бы молча условившись о той незримой, порой товарищеской близости, какая рождается в общем трудном и опасном деле. Когда граница между жизнью и смертью размыта настолько, что практически не существует. Когда жизнь зависит не только от случая, удачливости, но и от умения твоего и твоих товарищей по оружию. Именно это давало им право на такое обращение, оно сближало их, но не мешало Кузнецову оставаться командиром, а Глазкову и Котову - его подчиненными.

- Да, понимаю, Егор, - скупо ответил Кузнецов, снимая танковый шлем с головы и отряхивая его от дождя. - Тяжело, конечно, да и промокли насквозь. А ты понимаешь, почему именно нас посылают? Вникни. Потому что доверяют, надеются на наш расчет. Так комбат и сказал. А там, на высоте, Буров ждет со своим батальоном. И именно нас просит он помочь. Вот Глазков знает Бурова: тот зря просить не станет.

- Знаю, - подтвердил Глазков, - не станет.

Почти те же слова, что и Егор Котов, чуть было не сказал Кузнецов в разговоре с Кузьменко; мол, чуть что, в любую брешь мое орудие посылают. Но вот не сказал, удержался, слава богу, и теперь покойно на душе от этих невысказанных слов. А было бы гадко.

Мотор уже работал, орудие отцепили, и Кузнецов, сидя в кабине, наскоро дохлебывая суп, сказал Глазкову:

- За меня остаешься. Я скоро. Передай Корякину, пусть подтягивает свое орудие к нашему. Радиста обещали дать, проследи. - Сунул ему опорожненный котелок, хлопнул дверцей. - Давай, Головин, трогай. К высоте держи.

"Студебеккер" зарычал, ходко взялся с места, сразу же свернул с дороги, меся мощными скатами лысую прошлогоднюю траву, укрытую жиденькой снежной кашицей. "Дворники" ловко слизнули пот с лобового стекла, и Кузнецов, приглядываясь к высоте, сказал шоферу:

- Вдоль подножья проедем с этой стороны и назад. И ты приглядывайся, выбирай, где поположе будет забраться наверх, выбирай. Как думаешь, возьмет "студебеккер" этот подъем?

- Машина что надо, - ответил Головин. - Можно бы и лебедкой в крайнем случае, да склон-то голый, ни деревца, кустарник один. Вот здесь неплохо бы, - кивнул в сторону лощинки, широким желобом уходящей ввысь, к самому гребню. - Подниматься будем?

- Нет. Подниматься будем с орудием. Смотри, смотри, Головин, ты теперь царь и бог, от тебя все будет зависеть.

Машину трясло, но она упрямо шла вперед, подминая под себя мелкий, жиденький кустарник. В кабине заметно потеплело.

- Выходит, бой-то будет не из легких, - сказал Кузнецов, помолчав. Война... У тебя дома-то как?

- Кому нынче весело...

- В сорок первом и не то было... А теперь, гляди, по Восточной Пруссии идем.

- Понимаю, - согласился Головин, подкручивая баранку, обшаривая все вокруг взглядом. И вздохнул: - До победы дожить хочется.

Кузнецов не ответил ничего, понимая его и молча соглашаясь. Конечно, погибать никогда не к месту, но погибать кому-то на войне все же надо, без этого не обойтись. Он помнил всегда об этом, но ему удавалось, хотя и ценой немалых усилий, отгонять такие мысли, потому что оставаться наедине с ними и воевать было нельзя. Но если в начальных боях, пока толком не был еще обстрелян, каждая пуля, каждый осколок казались твоими, то потом, со временем это несколько отошло - пришла, хоть и лет всего ничего, фронтовая мудрость. С ней воевалось проще и надежней, однако ощущение близкой опасности совсем не проходило никогда, оставалось, потому что она всегда шла рядом, могла в любой миг выбрать и тебя. И вот теперь, когда стал, хотя и далеко еще, как бы проглядываться конец войны, такое ощущение возвратилось ко многим вдруг еще более обостренно. Не дожить до близкой победы, погибнуть, пропасть, когда долгий и тяжкий путь в скором повернет к домашнему порогу, - в этом крылась великая и обидная несправедливость. А бои шли тяжелые и непрестанные: немцы не хотели отдавать эту землю, судорожно цеплялись за каждый клочок...

Наверное, обо всем этом думал Головин, и Кузнецов ничего не ответил ему, промолчал.

- А Котов правильно сказал, - бросил вдруг Головин, - чуть что опять нашим орудием любую брешь затыкают. Как штрафниками какими... Негоже так, командир. По-моему, и этот хлеб надо на фронте делить поровну.

- Насчет штрафников ты хватил, конечно. Факт! - урезонил Кузнецов. Напротив... А ты вот скажи мне: чего это Сименцов появился? Опять в расчет просится?

- Да нет, совсем вроде бы.

- Как это совсем? А приказ?

- Сам вам доложит. - Головин помолчал, потом не удержался, прыснул со смеху.

- Ты чего?

- Да как же! Приходит. Весе-е-лый, глазами играет, ровно пацан нашкодивший. Так и так, прибыл для дальнейшего прохождения службы в дорогом моему сердцу боевом расчете. "Как так? - удивляемся. - Ты же повар, а не артиллерист, топай назад, к своим сковородкам, угощай начальство послаще". А он: "Я же говорил, что не останусь там! Выставили наконец. Ступай, сказали, где прежде был, постреляй из своей пушки. Ну, я манатки в зубы и почесал без оглядки..." - "Что же ты натворил, Сименец?" - спрашиваем. "А я такое меню стал готовить, - отвечает, - глаза б мои не видели..."