«О, сударь, неужели в сердцах людей больше не осталось ни доброжелательности, ни благородного сочувствия к ближнему?»
«Очень мало, деточка, ничтожно мало, пора освобождаться от мании бесплатно делать одолжения. Эта нелепость может на какой-то миг пощекотать самолюбие, но, поскольку его услады слишком призрачны и недолговечны, возникает потребность в компенсации более ощутимой, и становится ясно, что от такой девочки, как вы, куда приятнее заполучить в качестве награды все удовольствия, которые можно извлечь из ее растления, нежели щеголять тем, что подаешь ей милостыню. Репутация человека либерального, щедрого и великодушного не стоит и сотой доли того наслаждения, которым вы можете меня одарить, и, обратившись к любому человеку моего возраста и моего круга, вы не услышите иного ответа, дитя мое. Итак, я готов спасти вас, но лишь в соответствии с тем, насколько послушно вы станете мне во всем угождать».
«Какая жестокость, сударь, какая бесчеловечность! И вы полагаете, что Небеса не покарают вас за это?»
«Пойми же ты, дурочка, что Небо – это как раз то, что меньше всего нас волнует; нам безразлично, нравится ему или нет то, что мы вытворяем здесь, на земле, мы не признаем его власти и каждый день бросаем ему вызов, а страсти лишь тогда приобретают для нас истинную притягательность, когда более всего нарушают все его предписания или то, что многие глупцы считают таковыми, но что в сущности есть не что иное, как некая иллюзия, плод изощренного и ловко подстроенного обмана».
«Но, сударь, следуя подобным нравственным правилам, выходит, что несчастным и обездоленным не остается ничего другого, как погибнуть?»
«Что за важность? Во Франции гораздо больше подданных, чем она способна прокормить, и правительство, которое занимается делами общества, не станет возиться с отдельными людьми; его главная забота – сохранность государственной машины».
«И вы думаете, что дети станут почитать отца, который с ними так дурно обращается?»
«Что значит для отца, у которого чересчур много детей, привязанность тех, от которых он не получает никакой помощи?»
«Лучше бы он задушил нас при рождении!»
«Пожалуй, но давай оставим политику, ты в ней ничего не смыслишь. К чему жаловаться на судьбу, ведь она зависит лишь от твоего собственного выбора?»
«Но какой ценой, Небо праведное!»
«Ценой отказа от несбыточной мечты, пустяка, который ничего не стоит, и только твоя гордыня придает ему значение... Однако отложим в сторону эти рассуждения и займемся тем, что касается непосредственно нас двоих. Ты чрезвычайно дорожишь этой химерой, я же очень мало ее ценю, берем среднее арифметическое, я не отнимаю ее у тебя. Те не очень обременительные обязанности, которые тебе придется исполнять за приличное вознаграждение, будут совсем другого рода. Я определю тебя в услужение к моей экономке, и каждое утро передо мной то эта женщина, то мой камердинер будут подвергать тебя...»
О, сударыня, как передать вам словами это отвратительное предложение? Столь оскорбительное для моего слуха, оно ошеломило меня, когда он его произносил. Оно чересчур постыдно, чтобы вновь его повторить, надеюсь, ваша милость избавит меня от этого. Злодей, он называл мне имена известных служителей культа, и я должна была служить жертвой...
«Вот все, что я могу сделать для вас, мое дитя, – продолжал этот грязный человек, непристойно распахиваясь передо мной. – К тому же я могу вам предоставить за участие в этой довольно длинной и щекотливой церемонии содержание в течение двух лет. Сейчас вам четырнадцать. В шестнадцать вы будете вольны искать удачу в другом месте, а до этих пор будете одеты, накормлены и станете получать один луидор в месяц. Сумма солидная: той, кого вы замените, я столько не платил. Правда, она не хранила столь бережно, как вы, свою драгоценную невинность, но, как видите, я доплачиваю вам за нее пятьдесят экю в год, по сравнению с вашей предшественницей. Хорошенько подумайте: не забывайте, в каком нищенском состоянии я подбираю вас; ни для кого не новость, что в нашей несчастной стране тем, кому не на что жить, приходится изрядно намучиться, чтобы заработать деньги; да, признаю, вам придется потерпеть и пострадать, но получите за это куда больше, чем многие другие в вашем положении».
Недостойные речи этого чудовища подогрели его страсти, и он грубо схватил меня за ворот платья, сказав, что для начала он сам сейчас покажет мне, о чем идет речь... Но негодование придало мне смелости и силы, и я смогла от него отбиться, уже в дверях высказав ему напрямик:
«Презренный негодяй, пусть однажды Небеса, которые ты так постыдно оскорбляешь, накажут тебя по заслугам за твою бесчеловечную жестокость; ты недостоин ни богатств, которые столь гнусно используешь, ни самого воздуха, который оскверняешь своим омерзительным дыханием».
Я возвращалась домой во власти темных и печальных мыслей, которые всегда порождают испорченность и черствость людей. И тут неожиданно луч надежды, казалось, засверкал перед моим взором: хозяйка комнаты, где я жила, знавшая о моих трудностях, сообщила, что наконец нашелся дом, где меня с радостью примут при условии, что я буду прилично себя вести.
«Хвала Небу, сударыня! – воскликнула я, восторженно ее обнимая. – С удовольствием принимаю это условие, ведь это именно то, чего я и сама добиваюсь».
Человек, у которого мне предстояло служить, был старым ростовщиком; поговаривали, что он разбогател, не только давая деньги под залог, но и потихоньку обкрадывая всех и вся каждый раз, когда считал, что это можно сделать безнаказанно. Жил он на улице Кинкампуа, занимая второй этаж дома, со старинной своей сожительницей, которую именовал женой, такой же злобной, как он сам.
«Софи, – заявил мне этот скряга, – имейте в виду, Софи, – это имя я придумала, чтобы скрыть мое настоящее, – первая добродетель, которая необходима в моем доме, – это честность. Если вы стащите отсюда хотя бы десятую долю денье, я добьюсь того, что вас повесят; имейте в виду, что я не шучу, Софи. Если мы с женой и можем себе кое-что позволить на старости лет, то это стоило нам огромных трудов и строгой воздержанности... Много ли вы едите, дитя мое?»
«Несколько унций хлеба в день, сударь, да немного супа, когда Бог мне его посылает».
«Супа, черт возьми, ты только подумай, моя милая, – сказал старый сквалыга жене, – она хочет супа! Какие замашки! Целый год она ищет работу, уже готова умереть с голоду, и при этом желает есть суп! Мы едва позволяем себе такую роскошь раз в неделю, по воскресеньям, – мы, привыкшие работать как каторжные вот уже сорок лет. Вам будет отведено по три унции хлеба в день, дочь моя, полбутылки речной воды, каждые восемь-десять месяцев старое платье жены, которое вы будете перешивать на юбки, и три экю жалованья в конце года, если мы будем довольны вами, если ваша бережливость будет отвечать нашим требованиям и если вы будете ратовать за порядок и преуспеяние в нашем доме. Вы будете управляться в доме одна. Ваши обязанности не так сложны: три раза в неделю скоблить и чистить квартиру из шести комнат, стелить постель мне и жене, отвечать за входную дверь, пудрить мой парик, причесывать жену, ухаживать за собакой, кошкой и попугаем, следить за кухней, чистить домашнюю утварь, независимо от того, пользуются ею или нет, помогать жене готовить еду, а в остальное время чинить белье, чулки, чепчики и другие мелочи. Как видите, Софи, ничего особенного; у вас останется достаточно времени, мы разрешаем вам использовать его по вашему усмотрению, например, шить для себя необходимую одежду».
Нетрудно представить себе, сударыня, в каком беспомощном состоянии я находилась, чтобы согласиться на такое место; не говоря о том, что подобная нагрузка была непосильна для моего возраста и сложения, возможно ли было прожить на те гроши, что мне предлагали? Тем не менее, я не стала капризничать и поселилась там в тот же вечер.
На втором году пребывания в этом доме меня ожидала такая страшная катастрофа, что тяжело вспоминать об этом. Если отчаянное положение, в котором я нахожусь, позволит мне, госпожа, немного развлечь вас, в то время, когда я должна думать лишь о том, чтобы тронуть вашу душу для моего же блага, я осмелюсь полагать, что развеселю вас описанием необыкновенной скаредности, свидетельницей которой я оказалась, прежде чем волновать вас печальными событиями. В доме никогда не зажигали света; квартира хозяев выходила окнами на уличный фонарь, и это счастливое обстоятельство избавляло их от трат на дополнительное освещение. Что касается белья, им вообще не пользовались. На рукава хозяина и госпожи надевались истрепанные манжеты, которые я стирала вечером по субботам, чтобы они были готовы к воскресенью; никаких полотенец и простынь, чтобы не тратиться на слишком дорогое отбеливание, так считал мой почтенный хозяин – господин Дюарпен. Здесь никогда не пили вина: простая вода, по мнению госпожи Дюарпен, была натуральным напитком, служившим еще нашим предкам, и именно она была предписана нам природой; когда нарезали хлеб, вниз подставляли корзинку, чтобы собирать все, что туда сыпалось, затем тщательно собирали все хлебные крошки, оставшиеся от трапезы, все это жарилось на прогорклом масле и составляло праздничное воскресное блюдо. Из страха истрепать одежду и мягкую мебель их не выбивали, а лишь слегка обмахивали метелкой из больших перьев. Башмаки господина и госпожи были подбиты железом, и каждый из супругов ревностно оберегал от порчи туфли, которые служили им еще в день свадьбы. Но еще более диковинной была одна моя обязанность, которую мне надлежало исполнять раз в неделю. В квартире была одна большая комната, не оклеенная обоями. Мне надо было наскрести ножом какое-то количество штукатурки со стен, просеять ее через частое решето, а то, что появлялось в результате этой операции, превращалось в туалетную пудру, которой я каждое утро украшала парик хозяина и шиньон хозяйки. Если бы только эти гнусности были единственными у этих низких людей! В конце концов вполне естественно человеческое желание держаться за свое добро, но нельзя его путать с жаждой удвоить его за счет состояния другого, и вскоре я обнаружила, что именно таким способом господину Дюарпену удалось обогатиться. Над ним поселился некий господин, который жил широко, у него было много красивых драгоценностей и безделушек, хорошо знакомых моему хозяину то ли потому, что он жил по соседству, то ли потому, что они просто прошли через его руки. Я часто слышала, как он сокрушался со своей женой о какой-то золотой шкатулке за тридцать или сорок луидоров, которая непременно досталась бы ему, будь он в свое время чуть попроворнее, а так ему пришлось вернуть шкатулку владельцу, и, чтобы утешиться от потери, добропорядочный господин Дюарпен задумал ее выкрасть, рассчитывая именно на меня возложить это дело.