«Как! – вскричал он радостно, избавившись от страшной мысли, что его собираются изувечить. – Разве это тот путь, которым пророк хочет заставить мой язык молчать? Клянусь Аллахом, я не возьму ничего!» Магомет довел, однако, до конца свое политичное великодушие и послал ему шестьдесят верблюдов. С этих пор поэт никогда не переставал воспевать щедрость пророка.

Возбуждая таким путем расположение ревностных мекканских прозелитов, Магомет вызвал ропот среди своих мединских помощников. «Смотрите, говорили они, – как он расточителен по отношению к вероломным курайшитам, тогда как мы, которые оставались верны ему при всех невзгодах, получаем только свою долю! Что такое мы сделали, что нас удаляют на задний план?»

Магомет, узнав об их ропоте, велел созвать их вождей в свою палатку. «Слушайте, мединские граждане, – сказал он, – разве не было между вами распрей и не я ли водворил мир среди вас? Не вы ли заблуждались, и не я ли вывел вас на истинный путь? Не были ли вы бедны, и не я ли обогатил вас?»

Они признали справедливость его слов. «Смотрите теперь, – продолжал он, – я пришел к вам заклейменный именем лжеца, и несмотря на это вы уверовали в меня; меня преследовали, и вы защитили меня; я был изгнан, и вы укрыли меня; я был беспомощен, и вы помогли мне. Неужели вы думаете, что я не чувствую этого? Неужели вы можете считать меня неблагодарным? Вы жалуетесь, что я делаю подарки этому народу и не даю ничего вам. Это правда; но я даю им мирские блага, чтобы победить их мирские сердца. Вам же, которые были верны мне, я отдаю самого себя! Они вернутся домой с овцами и верблюдами, вы же вернетесь с пророком Божиим. Клянусь вам именем Того, в Чьих руках душа Магомета, что, если бы весь мир шел по одному пути, а вы по другому, я бы остался с вами! Кого же из вас наградил я больше?»

Помощники при этом воззвании тронуты были до слез. «О пророк Божий! – воскликнули они. – Мы довольны своим жребием!»

Разделив добычу, Магомет вернулся в Мекку не с торжеством ликующего победителя, а в одежде богомольца, чтобы выполнить обряды пилигримства. Исполнив все добросовестно, он назначил Моада ибн Джебала имамом, или первосвященником, для наставления народа в духе мусульманского учения, а начальствование над городом передал в руки Отаба, восемнадцатилетнего юноши; затем он простился с родиной и отправился со своими отрядами обратно в Медину.

Когда он пришел в деревню Абву, где была похоронена его мать, сердце его возжаждало воздать сыновний долг ее памяти, но закон, им же объявленный, запрещал чтить могилы умерших в неверии. Сильно взволнованный, он умолял небо смягчить этот закон. Если в подобного рода случаях и был какой-нибудь обман, то легко согласиться, что это был скорее самообман и что он действительно верил в мнимое указание неба, как и в данном случае, относительно смягчения закона и дозволения посетить могилу. Он залился слезами на этой могиле, при виде которой в нем проснулись самые нежные чувства сыновней привязанности, но слезы были единственной данью, которую ему дозволено было принести. «Я просил позволения у Бога, – с грустью говорил он, – посетить могилу матери, и это было мне разрешено; но не получил я разрешения помолиться на ней!»

Вскоре после своего возвращения в Медину Магомет был опечален смертью своей дочери Зайнаб, той самой, которая была выдана ему взамен ее мужа Абдул-Аасса, неверного, взятого в плен при Бедерской битве. Семейные привязанности пророка были сильны, и он глубоко чувствовал эту потерю, но был утешен рождением сына от своей любимой наложницы Марии. Он назвал ребенка Ибрагимом и радовался, надеясь, что этот сын его старости, единственный мужской его потомок, продолжит его род.

Его слава как пророка или как победителя распространилась теперь по всей Аравии, и к нему, в Медину, стали беспрестанно являться депутации от дальних племен; некоторые признавали его веру; другие подчинялись ему как светскому властелину и соглашались платить дань. Дарования Магомета обнаруживались по мере требования момента; цели его расширялись вместе с удачей, и он с искусством государственного человека устраивал теперь финансовый строй своего быстро возрастающего государства. Под благовидным названием милостыни собиралась дань с правоверных в размере десятой части продуктов с земель, орошаемых ручьями и дождем, и двадцатой части, когда плодородие земли зависело от искусственного орошения. От каждого имеющего десять верблюдов требовались четыре овцы; с сорока голов скота взималась одна корова, с тридцати голов – один двухгодовалый теленок; с сорока овец бралась одна. Люди же, чей взнос превышал этот размер, признавались более набожными и снискивали соответственное расположение Бога.

Размер дани, требуемой с тех, кто подчинялся только светской власти пророка и продолжал оставаться в неверии, равнялся одному динарию деньгами или имуществом с каждого взрослого, свободного и несвободного человека. Некоторую трудность представлял этот сбор благотворительной контрибуции. Гордое племя Тамим открыто воспротивилось ему и прогнало сборщика; тогда против него был послан конный отряд арабов, приведший с собою большое количество пленных мужчин, женщин и детей. Тамимиты послали депутацию с требованием возвращения пленных.

Четверо из депутатов были известные ораторы и поэты, которые, вместо того чтобы вести себя скромно в присутствии пророка, стали декламировать свои произведения в прозе и стихах, вызывая мусульман на поэтическое состязание.

«Я послан Богом не как поэт, – возразил Магомет, – и не домогаюсь славы оратора».

Но некоторые его последователи приняли вызов, вследствие чего произошла «чернильная война», в которой тамимиты признали себя побежденными. Магомет был до такой степени очарован остроумием их вызова, их поэзией и чистосердечным признанием своего поражения, что не только возвратил им пленных, но и отпустил с подарками.

Другой пример его восприимчивости к поэтическим красотам передается в рассказе об его отношении к Каабу ибн Зохайру, знаменитому мекканскому поэту, который взял его жизнь сюжетом для своих сатирических стихотворений и был осужден вместе с другими на изгнание, но бежал при взятии священного города. Потом он явился в Мекку для примирения и, подойдя в мечети к Магомету, начал петь ему хвалебный гимн, ставший известным среди арабов как образцовое произведение. Под конец он главным образом прославлял его милосердие, – «потому что прощение оскорблений есть та добродетель в пророке Божием, на которую легче всего можно рассчитывать».

Плененный стихами и смягченный лестью, Магомет доказал справедливость слов поэта, так как не только простил его, но, и сняв с себя плащ, накинул на него. Поэт сохранил этот священный плащ до самой своей смерти, всегда отказываясь от предлагаемого за него золота. Халиф Моавия приобрел его у наследников за десять тысяч драхм, и халифы всегда надевали его при процессиях и торжественных церемониях вплоть до тридцать шестого халифа, когда он был сорван со спины халифа ал-Мостазема и предан сожжению татарским завоевателем Холагу.

В то время как города и замки арабских племен принимали один за другим правоверие и выражали свое верноподданство Магомету, Таиф, крепость такифитов, упорно продолжала поклоняться своему каменному идолу ал-Лат. Жители надеялись на свои горы и на крепость стен цитадели. Но, защищенные от нападений, они оказывались, мало-помалу, все более окруженными мусульманами и отделенными от внешнего мира, так что, в конце концов, им нельзя было выходить за ворота, не подвергаясь нападению. Находясь под постоянным страхом и тревожимые неприятелем, они отправили, наконец, к Магомету послов для переговоров о мире.