Его военные победы не породили в нем ни гордости, ни тщеславия, как это неизбежно случилось бы, если бы он руководился эгоистическими целями. В период своего величайшего могущества он сохранил ту же простоту манер и внешности, как и в дни, когда ему приходилось испытывать всевозможные превратности судьбы. Он чуждался царских почестей, ему не нравилось даже, когда, входя к нему, кто-нибудь выражал необычайные знаки уважения. Если он и жаждал всемирного господства, то господства веры; что же касается временной власти, возраставшей в его руках, то он пользовался ею без всякого тщеславия и не употребил ни малейшего усилия, чтоб сделать ее наследственной в своей семье.

Богатства, сыпавшиеся на него в виде военной дани и добычи, употреблялись на дела, содействовавшие победе веры, и на помощь бедным его последователям, причем часто его личная касса бывала истощена до последней монеты. Омар ибн ал-Харет утверждает, что у Магомета после смерти не осталось ни одного золотого динария, ни одной серебряной драхмы, ни одного раба или рабыни, а только его седой мул Далдал, его оружие и земля, которые он завещал своим женам, детям и бедным. «Аллах, – говорит один арабский писатель, – предоставил ему ключи от всех богатств земных, но он отказался принять их».

Это полное самоотречение в связи с его видимой набожностью, пролегающее через все разнообразные фазы даже того периода его жизни, когда судьба благоприятствовала ему, затрудняло правильную оценку характера Магомета. Сколько бы земной примеси ни обнаруживалось в нем после того, как мирская власть досталась ему в руки, ранние влечения его духа всегда сказывались и возносили его над всем земным. Молитва, эта жизненная религиозная обязанность, предписываемая исламом, и это вернейшее средство хранить чистоту души, была строго соблюдаема Магометом. Упование на Бога служило утешением и поддержкой ему во дни невзгод и испытаний. На благость Божию, как уверяют, он возлагал все свои надежды достигнуть небесного блаженства. Аиша передает, что однажды она спросила его: «О пророк, разве никто не входит в рай, как только по милосердию Божию?» – «Никто, никто, никто», – отвечал он, повторяя эти слова задумчиво и с особенным ударением. «А ты, пророк, неужели и ты войдешь в рай, только если Бог смилуется над тобой?» Тогда Магомет, положив себе руку на голову, с особенной торжественностью произнес три раза: «И я не войду в рай, если Бог не осенит меня Своим милосердием!»

Когда Магомет неотступно оставался при смертном одре своего ребенка, своего сына Ибрагима, при самом сильном огорчении, покорность воле Божией сказывалась во всем, и надежда на то, что он сам скоро свидится с сыном в раю, служила ему утешением. Провожая его останки, он перед страшным зрелищем могилы призывал его дух твердо держаться основ правоверия, веры в единого Бога и в его миссию как пророка. Даже последние минуты жизни Магомета, когда никакие мирские заботы не могли уже руководить им и побуждать его к дальнейшему обману, дышали тем же религиозным благочестием и той же верой его в свое апостольское посланничество.

Последние слова, дрожавшие в его устах, выражали надежду скоро войти в блаженную обитель пророков, предшествовавших ему.

Трудно примирить такое постоянное пламенное благочестие с упорной системой богохульства и самозванства, как и согласовать чистые, возвышенные и полные милосердия наставления, встречающиеся в Коране, с душою, искушаемой неблагородными страстями и преданной низким, земным интересам. И нам кажется, что удовлетворительно разрешить загадочность его характера и поступков можно, только предположив, что умственные галлюцинации, поразившие его восторженный дух в период религиозных экстазов в пещере горы Хира, продолжали более или менее сильно ослеплять его до самого конца земного поприща, и что он и умер с ложной уверенностью в своей пророческой миссии.