Они вышли на палубу. «Аркебуза» с повисшими парусами стояла в километре от них, Клим разглядел даже красное пятно на мостике.

Ника тоже увидела:

— А вон и Долорес прогуливается… — Она потянула носом. — Чем это на палубе воняет?

— Да, припахивает. И здорово.

Крышка кормового люка была сдвинута в сторону. Из люка несло, как из выгребной ямы. Они подошли поближе. Возле люка стоял невысокий грузный пожилой матрос в куртке, надетой на голое тело. Заложив руки за спину, он глядел куда-то под ноги. Клим заключил, что грузный моряк — боцман, так оно и оказалось на самом деле.

Возле люка на палубе лежал человек. Голый, тощий и черный — мертвый негр. Два матроса, подкатив вместо наковальни пушечное ядро, срубали зубилом заклепку на цепи, прикованной к его ноге.

— Что это? — спросила Ника. — Кто тут умер? И почему цепь?

Клим обратился к боцману. Тот опустил руки из-за спины и ответил почтительно — гости капитана Кихоса обязывали его к вежливости. Выслушав, Клим некоторое время помолчал, разглядывая мертвого негра.

— Так что? — повторила Ника.

— В трюме везут рабов.

— Рабов?

— Ты же слышала, что говорил капитан Кихос. Оливарес на «Санте» везет рабов, африканских негров, которых собирается продать плантаторам на Ямайке.

Ника посмотрела на тощего мертвого негра.

— И капитан Кихос позволяет с ними так обращаться?

— Ты многого хочешь от капитана Кихоса. Не забывай — семнадцатый век.

— Да, на самом деле, — хмуро согласилась Ника. — Чего это я? Нормальные рабы… Что у нас в двадцатом веке рабов не было?..

Тем временем матросы срубили заклепку и, освободив мертвеца от цепи, подтащили его к борту. В железное кольцо, оставшееся на ноге, продели обрывок сети, закатили в него ядро и без каких-либо церемоний перевалили тело через борт.

Звучно плеснула вода.

— И все! — заключила Ника. Она кивнула в сторону боцмана: — А чего он хмурится, неужели ему раба жалко?

— А как ты думаешь, конечно. Он тоже участвует в барышах премиальные и все такое. Коммерция — каждый негр стоит, как он сказал, сотню песо. Убыток… Ну, чего ты на меня уставилась, не я же рабами торгую. Я тебе объясняю положение вещей.

Заглянув в люк, Ника невольно поморщилась и вдруг решительно перекинула ногу через ограждение.

— Ты зачем?

— Хочу посмотреть. На рабов. Никогда в жизни не видела. А что говорит это толстопузое животное?

— Боцман не советует тебе туда спускаться. Сеньорите будет неприятно.

Однако она уже решительно ступила на лестницу. Понимая, что отговаривать бесполезно, Клим последовал за Никой, внимательно поглядывая под ноги, чтобы не поскользнуться на грязных ступеньках.

— Я сказал боцману, что сеньорита пожелала выбрать себе парочку рабов, для собственной надобности. Тебе могут уступить по себестоимости.

Возмущаться Нике было уже некогда, зловонье в трюме стало совсем нестерпимым, она невольно прикрыла нос и рот ладонью, тут же устыдилась своего брезгливого жеста, хотя с трудом удержалась от желания выскочить из трюма на свежий воздух палубы.

В темноте трудно было что-либо разглядеть, только чьи-то глаза по-волчьи посверкивали у борта. Звякали цепи. Кто-то постанывал в углу, за лестницей. Клим старался держаться поближе, прикрывая Нику плечом — кто знает, что могло прилететь оттуда, из темноты.

— Боцман сказал, что здесь три человека — белые, пленные европейцы.

— Их тоже будут продавать?

— Конечно. Зачем же пропадать добру.

Внезапно темная фигура поднялась с полу и приблизилась к лестнице, насколько позволяла цепь.

Клим настороженно уставился на подошедшего. По лицу, заросшему клочковатой бородой, трудно было определить его возраст. Грязная рубаха спускалась почти до колен, и что-то знакомое показалось Климу в ее покрое.

— Смотри-ка, косоворотка!

— Господи, твоя воля… — забормотал подошедший.

— Так это же — русский!

— Русский я, русский! — радостно заторопился бородач. — Богородица пречистая… да откуда вы здесь, господа хорошие. Вот довелось встретиться.

Он поклонился старорусским уставным поклоном в пояс, коснувшись правой рукой пола.

Клим шагнул к нему.

— Это надо же, земляк!

Он готов был обнять бородача, если бы тот не оказался так нестерпимо грязен и вонюч, Клим только радостно потрепал его по плечу. Бородач поймал руку, хотел поцеловать.

— Ну-ну! Что ты, милый?..

— Да как же рад-то я, своих господ русских увидал. Почитай, два года по чужбинам мыкаюсь, слова родного не слыхал. А тут, на тебе…

Он даже вытер кулаком слезу.

— Откуда же ты?

— А с Полтавщины. Ефим Дубок — крепостной. Боярин меня в солдаты и определил. Так я под князем Голицыным в Крым хаживал. Турка воевал. Первый раз сходил, ничего — вернулся. В пушкари произвели. А во второй раз — не повезло. Попал под Перекопом в полон. Продали меня в Стамбуле на базаре, как барана. И пошел я по рукам. Бежать пробовал, так куда сбежишь — до Руси вон как далеко. А теперь вот везут, незнамо куда.

Двухлетнее рабство не вытравило из Дубка солдатской закваски, держался он хотя и почтительно, но не раболепно и тянулся стоять прямо, как при рапорте офицеру.

— Вы-то откель здесь появились? И боярышня с вами, смотрю. Может, кого купить хотите?

Клим тут же повернулся к Нике:

— А что, это мысль.

— Не говори глупости.

— А я их и не говорю. Ты, Дубок, кого тут знаешь?

— Так вон, в одной связке сидим. Четверо нас, на одном замке. — Дубок показал в темноту. — Два шведа еще, из моряков они. Их мало знаю. На Кубе к нам подсадили. Вроде парни ничего, ослабли малость, с голодухи. А еще черный, негр — Оливайо зовут. С ним мы от самой Картахены плывем. Сурьезный негр, в своем племени когда-то вождем был, и здешние негры, а их тут два десятка, также его принимают, и по-английски он чуток разумеет.

— Это хорошо. Это очень даже хорошо. А ты, Дубок, говоришь — пушкарем был. Стрелять умеешь?

— Чего ж, не разучился, поди.

— Клим, ты о чем?

— Подожди, мысли у меня появились разные… Ты, Дубок, своим, ну, связникам, что ли, скажи, мы сейчас что-нибудь устроим для вас.

Терпение у Ники уже закончилось и, ни о чем больше не расспрашивая Клима, — а он что-то задумал, конечно, — она заторопилась по лестнице наверх. Толстый боцман протянул ей руку, но она решительно отказалась от его помощи. Ей так захотелось выкупаться после посещения трюма, но она постеснялась раздеться — семнадцатый век, черт бы его побрал! Поэтому зачерпнула ведром воды и, как могла, вымылась в сторонке, за спущенными парусами на корме.

С боцманом разговаривал Клим.

Он сослался на разрешение капитана, и боцман без каких-либо сомнений послал в трюм матроса с ключом, и тот вывел на палубу всю «связку» — Дубка и его товарищей. Тут же возле люка с них срубили цепи. Дубок принял освобождение как счастливую случайность: «услыхал господь мои молитвы!» его товарищи только растерянно щурились на солнце, не зная, что их ждет впереди, но Клим ничем им помочь не мог, так как сам этого не знал. Негр Оливайо — рослый и широкоплечий, — и когда сняли цепи, продолжал с враждебной недоверчивостью поглядывать на Клима, видимо, не ожидая от белого ничего хорошего для себя.

Рядом с матросским кубриком нашлась небольшая каютка-кладовая для запасных парусов. Клим устроил в ней своих подопечных. Распорядился, чтобы их накормили с матросского стола. Не забыл он и про оставшихся в трюме негров — удивленный матрос спустил им в трюм два ведра вареной кукурузы.

— Интригу какую-то замыслил? — допытывалась Ника. — Что ж, церковь, как я помню, на хитрости всяческие куда как была способна.

— Вот-вот, именно — интригу, — ухмылялся Клим. — Предки мне подсказывают, что ребятишки эти могут нам пригодиться. Интуиция, если хочешь.

Он увидел боцмана, который торопился к ним, уже на ходу показывая руками в сторону капитанской каюты.

— Пошли, скорая помощь, — сказал Клим. — Капитану, видимо, опять плохо.